Приход Мессии был назначен прямо на день Пасхи, чтобы одновременно освобождение всех сынов Адама от цепей зла совпадало с исходом из Египта, с освобождением от цепей рабства: таким образом конец соединится с началом. В нем словно вспыхнул фейерверк, радостный огонь, ибо адепты Мессии говорили дело: «Мессия близок, он на пороге, а перед тем, как воссияет свет, темнота должна быть глубокой». Нет, Бог не мог допустить, чтобы мир остался таким. Бог — добр, и все это совершается по Его воле, дабы приблизить приход Мессии. С сердцем, переполненным благодарностью к Всевышнему, он перецеловал братьев и направился на Крохмальную улицу. Младший уже доходил, руки у него стали желтыми и прозрачными, поэтому Хаим посадил его на закорки, и все четверо с трудом добрались до дома, где молились люди в белом. Тех осталось всего человек десять в помещении, не имевшем окон и дверей, с ними там находились и их жены, некоторые — в традиционных париках, остальные — в больших платках, чтобы прикрыть голову, обритую наголо, как то и подобает.

Хаим приостановился в дверях и провозгласил: «Евреи, возрадуйтесь! Завтра и мертвые вернутся к жизни». Он сам не понял, почему заговорил таким образом. Но лежащие в темноте мужчины и женщины, иные из которых и сами были доведены почти до состояния «сухих листков», сверх ожидания откликнулись просто: «Аминь», словно он сообщил им очевидную истину самого заурядного свойства, заезженную повседневным употреблением за сотни и сотни лет. А он, держа младшего на закорках, все еще боязливо стоял на пороге. Но тут некто, совершенно тонувший в своем талесе, выступил из полумрака и любезно произнес:

— Друг, нам как раз не хватало одного ребенка, а теперь Мессия не замедлит явиться, как и предсказано: «Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их».

Изрекший это оказался малорослым человеком с грубыми чертами лица и огромной рыжей бородой, скрывавшей часть груди и плеч. Но на этой узловатой физиономии, выражавшей свирепую решимость, бесконечно нежно светились голубые глаза, младенчески взиравшие на белый свет, как у покойного старого скрипача. Он увидел ребенка на плечах Хаима и еще двоих, прятавшихся за его спиной, и продолжил тоном чуть надсадной шутки:

— Входите, входите, агнцы Израилевы. Чрезмерное роскошество не вредит обряду.

Кто-то зажег карбидную лампу, детей поместили в глубине комнаты, а самого младшего Хаим уложил к себе на колени. Вокруг них завязалась беседа. Кто-то молился, другие стонали на своих подстилках, но большинство спокойно рассуждало о том о сем, их спины сильно горбились, но лица оставались ясными — они были словно путешественники на привале после тяжелого дня, довольные, что имеют наконец крышу над головой. Большинство, как показалось Хаиму, было из депортированных провинциалов. Прислушиваясь к разговору, он постепенно стал различать среди них «ночные пары»: так в гетто называли случайные союзы, образовавшиеся после смерти прежних брачных партнеров либо для того, чтобы избавиться от одиночества, а подчас и ради выполнения предписаний Торы. Среди присутствующих было всего двое молодых людей. Юноша с тонкими чертами лица и первым пробивающимся пушком на подбородке и очень красивая девушка с длинной шеей, выступавшей из вельветового платья-туники, с бритой головой, в платке, туго завязанном на затылке. Супругой юноши была сорокалетняя женщина с безвольно расслабленными чертами лица и глазами, блестящими от сдерживаемого отчаяния, она то и дело посматривала на него, по-матерински качая головой, не понимая, что же с ними будет. А девушка в другом конце комнаты находилась под покровительством довольно пожилого мужчины с высоким лбом грамотея, время от времени она обращалась к нему с краткой репликой, но он не отвечал, будучи не в силах оторвать взгляда от священной книги с уголками, обитыми медью. Какой-то прохожий мимоходом выкрикнул в их адрес:

— Эй, беспамятные, хватит трепать имя Божье! Разве вы не просили Его о чем-то подобном вот уже две тысячи лет? И не выходили на крыши сто лет назад, поджидая Мессию на облаке?

Не обращая на святотатца внимания, люди в доме продолжали беседовать, безмятежно вспоминая о счастливых днях в деревне, о чудесах местных цадиков, или тем же мирным тоном рассказывали, что произошло с их народом после пришествия новых амаликитян, об оскорблениях, насилиях и днях траура, постигавших их с той поры, и о том, как прольется на них всех искупительное сияние Божьей благодати. Супруга молодого человека повела плечами и мечтательно спросила рыжебородого, того, кто предложил приют Хаиму и его братьям:

— Рабби, когда мы завтра прибудем в Иерусалим, найду ли я там моего мужа, отца моих детей?

Рыжебородый старец молча кивнул. А женщина меж тем вдруг продолжила, улыбаясь и плача одновременно:

— Рабби, но это не будет настоящим чудом.

— А что было бы в твоих глазах настоящим чудом? — спросил ее тот.

Она поколебалась несколько мгновений, но все же продолжила:

— Рабби, они посадили моего мужа на бочку и сначала вырвали ему бороду, чтобы он не был евреем, а затем раздели его и вырвали ему все из живота, чтобы он не был мужчиной. Так вот, рабби, чудо, если я найду его таким, как раньше. В точности таким, как раньше.

— Все так и будет, милая дщерь Израилева, — благодушно отозвался он.

Женщина в растерянности сжала обеими руками виски:

— Рабби, если ему вернут только тело, это не будет истинным чудом. Чего я прошу у Господа, так это чтобы и следа от той пытки не осталось в его памяти. Чтобы он все забыл!

Старец не выказал ни малейшего удивления:

— Но это же самое малое, что ты вольна требовать, дщерь Израиля. Так и случится, если на то будет воля Божья, ибо Он — Элохим, то есть Всемогущий.

Однако женщина все не унималась:

— Рабби, но, если он не будет помнить, что с ним было, и это не истинное чудо. Истинное чудо — если все, что было, станет небывшим.

Старый раввин какую-то секунду поколебался, потом вопросил дрогнувшим голосом:

— А ты думаешь, что это вправду случилось? Ты действительно так думаешь?

Тут кто-то, невидимый во мраке, подытожил:

— Мир станет таким, как будто раньше его вообще не было.

— Да, таковым станет мир, — закивал рыжебородый, и по всей темной комнате, освещаемой только в центре едким светом карбидной лампы, пробежала волна удовлетворенных вздохов.

Из соседнего дома донесся истошный вопль, послышался топот бегущих ног. Здесь же зажгли сальную свечку, из тех, что изготавливались в самом гетто, и начали творить минху, дневную молитву. После нее, сдвинув подстилки к стенам комнаты, расчистили ее центр, чтобы образовалось пустое пространство, и съели последнюю трапезу из тех, что совершались в здешнем нечистом, демонском мире. На это пошли все, какие имелись, сбережения коммуны: были рубленая селедка и говяжий язык, картошка, достали даже лекех, праздничный пирог-медовик. Раввин сказал, что приход Мессии можно сравнить с окончанием кошмара: надо протереть глаза и убедиться, что все было ложью и только теперь начинается правда. На этот счет высказывалось множество разных замечаний. Хаим держался чуть в стороне, младший братишка спал на его коленях. Он случайно перехватил странный взгляд, которым обменялись молодой муж женщины, требовавшей чуда, и юная супруга лысого человека с челом грамотея. Молящий взгляд юноши плохо поддавался истолкованию, но в глазах девушки на какую-то секунду мелькнула та же искра, которая осветила когда-то лицо Рахели в тот незабываемый вечер на горе, когда та водила по своему телу руками мальчика и он слышал: «Ой, Хаимчик, раввинчик, голубчик! Теперь я наконец совершенно чиста, с ног до головы, словно только что вышла из ритуальной купели!..»

Постепенно старики засыпали, а молодые люди бессознательно приближались друг к другу, между ними остался только Хаим, который мог следить за их молчаливым разговором, ибо теперь они обменивались беззвучными репликами, которые и раньше осмеливались обращать друг к другу только так — в виде взгляда, брошенного украдкой. «Я хочу, хочу познать тебя!» — твердил молодой человек. «А я хочу лишь вдохнуть твой запах», — говорила девушка. И оба безутешно грустили: «Завтра небо спустится на землю, мы превратимся просто в ангелов, и в той вечности, что нас ждет впереди, никогда уже не взглянем друг на друга глазами этого мира как создания из плоти и крови». Карбидная лампа погасла, свеча на консервной банке превратилась в нашлепку, из которой поднимался столбик дыма. Кто-то, чуть гнусавя, начал петь излюбленный в гетто плач, остальные подхватили его голосами, еще затуманенными сном: