Однажды Мазар почувствовал себя плохо, вызвал «скорую». Юный эскулап вошел в квартиру на улице Монтеня, вытащил стетоскоп и склонился к Мазару, он сидел на полу рядом с низенькой кроватью: «Дышите… Покашляйте… Еще… Скажите «а-а-а-а»… Дышите… Теперь покашляйте…» Эскулап заснул на груди у Мазара! Он оказался еще более разнуздан, чем больной… С тех пор он стал своим на улице Монтеня, и случалось, по вечерам открывал дверь. Звали его Доктор 02. Естественно, он не устоял перед чарами Мазара, бесконечной чередой девиц, великолепными актрисами, перед всеми этими деньгами, которые переходили из рук в руки, как и девицы, перед чеками, которые заполнялись тут же, на краешке стола, девицы располагались там же или на кроватях, под которыми стояли чемоданы, набитые долларами… 02 было здесь хорошо: он ставил у дома свою служебную машину, привозил с собой наркоту, на любой вкус – оставил толстенную пачку рецептов, снабдив их ложными обоснованиями. Ему там было хорошо… А потом, поздно вечером, хорошенько накачавшись, они с Мазаром прыгали в машину, жали на газ, симпатичный доктор хватал с пола полицейскую мигалку, просовывал через окно руку, устанавливал ее на крыше автомобиля, и машина неслась как сумасшедшая по ночному городу с этой смешной голубенькой шапочкой, то и дело съезжающей набекрень с пологой крыши, – да какая разница, горела бы и вертелась; можно было подумать, что разыгрывался некий фарс в модернистском цирке, а психоделическая шапочка клоуну маловата. Площадь Звезды, Елисейские Поля, площадь Согласия: машина резко забирает вправо, голубенькая шапочка валится на землю, катится и застывает прямехонько у Египетского обелиска – ну и пусть себе лежит, можно и без нее: набережные, кораблики на Сене и их огромные тени, колыхающиеся на стенах вокзала Орсэ, через несколько минут – Самаритэн, Новый мост, – раз! – и на другом берегу, улица Де Боз Ар, 12 – ресторан «Ла рут мандарин»: ширмы от Короманделя с китайскими иероглифами на шелке, камни, впаянные в металл, медленные струи воды, бамбук, лаки, лотосы, пагоды, филигранные фениксы, фонарики, фонарики… И наконец покой, впрочем, ненадолго. Однако именно напротив этого ресторана в отеле «Де Боз Ар» умер Оскар Уайльд: Life is a dream that keeps me from sleeping,жизнь – это сон, который позволяет мне бодрствовать – ну что за бред? Мазар же только и делал, что видел сны. И к тому же – не торопился просыпаться. А там, на площади Согласия, голубой огонек, вертящийся внутри клоунской шапочки, выхватывал из тьмы иероглифы на обелиске: кошка, лодка на реке Мертвых, писец.

Жемчужно-серая рубашка от Валентино, черные джинсы, три перстня с печаткой, подаренных тремя разными женщинами, одной из которых была принцесса Русполи, широкий платиновый браслет, длинные волосы – прическа «ветер с востока» – высокий молодой человек появился на палубе и подошел к столу. «Eccolo il Barone!Барона я вам не представляю!» – очень громко заявил Мазар. Еще один юный гений немецкого кино… Ну так что, эти бесконечные «Золотые хлопья» двигаются? Уже два года прошло! И стоит мне только подумать, что продюсер-то я… История Клейста… в конце он преспокойно предлагает своей невесте совершить самоубийство в пучине морской… Он сумасшедший, правда?

Мазар по своей привычке смеялся над тем, что его более всего привлекало.

– Это и гроша мне не принесет, но я продолжаю давать деньги… С башлями, которые мне принесли «Он красив, как все» и «Мне хочется денежек!», а теперь еще и «Большая жратва», могу позволить себе и «Золотые хлопья»… Это так по-немецки: свести счеты с жизнью, пока ты молод, хладнокровно, на пару с невестой…

– Почему это так по-немецки, а не по-японски?

– Да нет, это по-немецки, это из-за их Sehnsucht. [57]

– Что это такое?

– Барон со своим шитым белыми нитками кино гениален, он дает вам иллюзию самой большой роскоши, мешает золото и бельканто с дерьмом, помойкой. Что будешь пить?

– Королевский кирш.

– Ну что я вам говорил?… «Дом Периньон» с этим ужасающим смородиновым сиропом! Нам такое и в голову не придет. Моя сестра Анн-Мари без ума от Барона… Не повезло ей, он педик… Тоже сумела подхватить этот Sehnsucht –влюбилась в того, которого нет. А пока она ждала, что тот, кого нет, проявится, вышла замуж за бездарного еврея. К счастью, с деньгами…

Мазар встал: он был невысокого роста и не худ, но это не имело значения – заметить не хватало времени. Поражала быстрота, с которой он все делал, только она. Он, казалось, крутился при каждом шаге вокруг собственной оси – волчок, непокорная прядь, бьющаяся над угольным зрачком. Он никогда не мог усидеть на месте – главное быстрота и блеск, мог сболтнуть невесть что – глупость, ложь, то, в чем не был уверен, – он собирался с силами, но никак не мог усидеть на месте: полная противоположность Шарлю, который чувствовал себя перед ним провансальской рождественской статуэткой. Провокация и скорость – таков, казалось, был девиз Мазара.

– Он настоящий барон? – спросила одна из девиц с другого конца стола.

– У вас уже есть принц, настоящий, вам что, мало? Без барона вы перебьетесь, он просто голожопый немецкий киношник, почему он – барон, расскажу в следующий раз, это стоит послушать.

Голос у Мазара, который был выходцем из Ливана, был хриплый, чувственный, напоенный восточными ароматами и запахом цедры. У Шарля неожиданно пересохло в горле. Чувственности ни на копейку.

– Мне, пожалуйста, грейпфрутовый сок и дыню со льдом, – проскрипел он.

– Дыни со льдом больше нет! – заметил стюард.

– Хорошо, пусть будет просто дыня!

– Он мне опротивел со своим грейпфрутовым соком и дыней со льдом, – заметил Мазар. – Никакого разнообразия.

– Барон, где Мари-Мад, она не с тобой?

Худущий Барон Вернер со своими длинными волосами и жидкой бороденкой был похож на Христа.

«У него есть своя Магдалина – Магдалена Монтесума. Псевдоним выбран точно – в нем сострадание, великодушие и дикость, невероятная женщина, – сказал Мазар неожиданно серьезно. – Она актриса, муза Барона. Нет, это больше, чем актриса, это… Как роскошное вечернее платье, в котором торжествует точнейшая простота. Внешне – ничего особенного, но на самом деле…» – УМазара и правда случались проблески.

Вернер начал мурлыкать себе под нос какую-то мелодию:

– Что это? – спросила девица.

– Песенка из фильма «Палома».

– Мы вчера вечером видели его на фестивале. Там есть эта актриса… Ингрид Кавен… Поразительно: само воплощение фатальности – приоткрытый рот, пустые глаза, в ней есть нечто кукольное, нечто восточное, японское или китайское, но выражается это очень по-западному, по-городскому.

– Кстати, – Мазар указал на жизнерадостного типа, – представляю самого плохого режиссера французского кино. Полный ноль, впрочем, и у него есть конкуренты… – Жизнерадостный тип расхохотался, как будто эта нелицеприятная характеристика наконец внесла спокойствие в его душу. – Понимаете, я его кино покупаю на вес… на вес! – Мазар иногда надевал на себя маску некой вульгарности, чтобы не отличаться от остальных, но вульгарным при этом никогда не становился. Вульгарным его находили лишь те, кто рядился в благородство и интеллектуализм.

Он расхаживал туда-сюда по палубе, обращаясь вокруг своей оси – волчок, он и есть волчок. Теперь его вниманием завладел седовласый мужчина, который преспокойно ел. Это был Самюэль Лашиз, критик из «Юманите». «Я как раз проходил мимо», – сказал он.

– Возьми икры, Самми, да нет, не так, большой ложкой… – Критик сделал, как ему велели, будто ребенок, который учится пользоваться ложкой. – И налей «Дом Периньон»… правильно… теперь сигару, Самми, возьми сигару. – Мазар напирал на «возьми». – Да нет, не «Монте-Кристо», такое не курят ценители, возьми «Давидофф»… да нет, не маленькую, а большую…