— Спасибо… премного благодарны…
Они уже у самой двери, когда милостивый господин снова их окликает.
— Одну минуточку, Кляйнерман!
Господин поднялся с места и стоит перед книжной стеной. Его пальцы, словно белые паучьи ножки, бегают по корешкам. На одном задерживаются. Потом бегут дальше. В конце второго ряда две паучьи ножки образуют ножницы, которые вытаскивают из ряда одну книгу.
— Вот, — говорит его милость и протягивает книгу Лопе, — это тебе в награду, ты вел себя храбро, мой мальчик. А читать ты уже умеешь?
— Пока еще не очень хорошо, — отвечает за него отец, — это… он ведь не от меня, ваша милость… но он еще… или я ему… я ему сам буду читать.
— Вот и ладно, — говорит господин.
— А что надо говорить, когда тебе что-нибудь дарят? — спрашивает отец.
— Вот и ладно, — говорит Лопе его милости и прячет книгу себе под куртку.
— Разве ты не знаешь, что когда чего-нибудь получаешь, надо говорить «спасибо»?.. Получишь в подареньице… в подарок? — спрашивает отец, когда они уже спускаются по лестнице и Леопольд не может больше их слышать. Оказывается, Лопе этого не знает.
Они снова приходят в свою кухню, к матери. Отец начинает раскачиваться еще сильней.
— Чиста-ата и па-арядок на бойне, — бормочет он. — И тут Лопе понимает, что нынче воскресенье.
Мать с покрасневшими глазами стоит у плиты. Лопе робко показывает ей полученную книгу.
— Ну и дымина сегодня на кухне, — говорит мать и вытирает лицо.
— Где ты видишь дымину? — кряхтит отец. Потом он заводит песню: «По Гамбургу все я гуляю, одетая в бархат и шелк…»
— Перестань выть. — Мать отодвигает в сторону качающегося отца. — Сними лучше воскресный костюм.
И тут Лопе понимает, что мать до их прихода плакала.
— Мама, а его милость сказал: «Я тебе верю», — и дал мне вот эту книгу.
Лопе вдруг хочется обнять ее, как он это иногда делал раньше. Мать снова проводит фартуком по лицу и вдруг зажимает голову Лопе между своими мясистыми ладонями. Она пристально смотрит в его лицо, все еще не совсем чистое. Обычно суровый взгляд матери смягчается, и в глазах сверкают слезы.
— Ну ступай, а то у меня обед подгорит. Забота мне с тобой.
Между тем отец взялся за книгу и листает ее, словно тасует карты.
— …Да, да, все как следовает быть и очень распрекрасно, но по мне бы лучше десять марок наличными. Ты как думаешь, Матильда, правда бы десять марок лучше… а это… а этому красная цена пять марок.
Лопе вырывается у матери из рук и отбирает у отца книгу. И снова прячет ее под куртку. Отец слегка покачивается. Он не согласен, он желает протестовать. Потом, вдруг вытаращив глаза, он лепечет заплетающимся языком:
— …но ты… н-но ты ее храни так зи… как з-зи…
Еще некоторое время он держится на ногах и утирает висящую на кончике носа каплю, потом уходит в спальню и продолжает там свое пение: «Тебе имя свое не открою, потому что торгую собой».
Деревенские пересуды все равно что огонь в сене. Подвиг Лопе стал предметом деревенских пересудов. Он вскипает на губах у жены управляющего.
— Очень славный мальчуган этот Лопе, — говорит она своему мужу, — стоит себе так скромненько с письмом в руке…
— Чего, чего? — Управляющий даже перестал читать газету.
— Ну, он иногда приносит мне письма, если почтальон не хочет заходить.
— Ах, вот оно что. Да, парень, видать, славный… На днях гляжу, а у него полные карманы воробьиных яиц, ха-ха-ха!
А Каролина Вемпель бормочет беззубым ртом старой Шнайдерше, а старая Шнайдерша перекидывает через забор к сапожнику Шуригу:
— Как знать, чем бы все кончилось, не подоспей Блемска…
— Так-то оно так, но ведь мальчик первым начал тушить.
У булочника Бера тоже идут разговоры про пожар. Мигая за стеклами очков, узнает о пожаре пастор. И даже учитель задумывается, когда слышит эту историю в изложении столяра Таннига.
— Лопе, значит, ну-ну, так и запишем.
На другой день Лопе получает разрешение собрать свои вещички и вместе с ними покинуть «вшивую скамью».
— У тебя ведь больше нет живности в волосах? — по возможности мягко спрашивает учитель.
Лопе энергично мотает головой.
— Когда спрашивают, надо отвечать словами. Мотать головой невежливо. Запомни это. И садись за парту к Альберту Шнайдеру.
Альберт Шнайдер корчит страшную гримасу и, собрав свои книги, демонстративно съезжает на самый краешек скамейки.
— Не будь дураком, Шнайдурчок, — укоряет его учитель. — У Кляйнермана давно уже нет вшей, верно я говорю, Лопе?
— Н-н-н-н-нету!
— Видно, на пожаре сгорели, — шепчет Шнайдер сидящему сзади.
Учитель нынче — сама сердечность. Сперва он рассказывает лично, а потом велит Лопе изложить ход событий.
— Смотрите, — резюмирует учитель, — даже самому маленькому и бедному из вас судьба предоставляет возможность совершить хороший поступок… А что до частных занятий, вы теперь видите, что они ничуть не лучше ваших. К чему привело господское воспитание? Выросли два маленьких поджигателя.
Такие неосторожные высказывания позволяет себе учитель, когда дело касается его профессиональной чести.
Между тем домашний учитель господских детей по имени Маттисен блуждает по замку, словно тень покойной прапрабабушки. Его редко кто видит. Место у доски по целым дням пустует. Только Мина, кухарка, таращится на него, как на привидение, когда он заходит на кухню перекусить.
На перемене Альберт Шнайдер заключает перемирие со своим новым соседом по парте.
— Давай дружить. Можешь играть с нами в футбол, хоть ты и не вносил деньги.
А учителя Альберт с этого дня решил ненавидеть.
— Он сказал: не дури… Он насмехался над моей фамилией, я ж понимаю. И вот что я тебе скажу, Лопе: он не получит больше от меня ни крошки хлеба для своих кур, лучше я растопчу свой хлеб ногами.
Век у славы короток, словно детская распашонка. Лопе делает это открытие уже на следующий день. До сих пор его школьное прозвище было «Вшивый Лопе», в день своей славы он стал просто Лопе, для некоторых девочек даже Лопик. А еще день спустя Клаус Тюдель первым назвал его «Фердик Огнетушитель».
Разве Лопе — фертик? Разве он важничает и наряжается?
— Я тебе объясню, потому что ты мой друг, — подмигивает ему Альберт, насквозь фальшивый, как коса госпожи учительши. — Это потому… потому, что ты от Фердинанда.
Теперь Лопе понимает, что фертик здесь вовсе ни при чем, но какое он отношение имеет к Фердинанду, тоже непонятно. Просто они завидуют, потому что Фердинанд читает ему сказки.
Что это задумал Блемска? Он подъезжает к собственному жилью, он подвязывает лошадям торбу с сеном. До выплаты зерном вроде еще далеко. Блемска грузит на подводу мешки. Но в мешках постельное белье, гардины, платье и всякая хозяйственная утварь. Тонконогая жена Блемски с заячьей губой помогает ему взвалить на подводу источенный жучком шкаф. Дети по частям приносят кровать и сломанные ножки коричневого комода. В ящике с полочками, который служил буфетом, лежат сбитые деревянные башмаки, дырявые ботинки и две картины — «Распятие Христа» и «Насыщение пяти тысяч». Это святыни Блемскиной жены. Она бережно обернула их в грязное белье.
Блемску рассчитали. Он переезжает в общинный дом на опушке, туда, где год назад жила старая Тина Ягодница. Общинный дом — это доски и балки, которые зажали между собой несколько кубометров спертого воздуха. Сквозь крышу и потолок в комнату заглядывают солнце и звезды, под полом серыми сплетениями буйно разрастается грибок. Сквозь стену закута коза мекает прямо в кухне. Над кухонной дверью зияет вытяжная дыра, потому что бывают такие ветры, при которых дым упорно не желает идти в трубу.
— Нельзя же ему безо всякого лупцевать сыновей милостивого господина! Ну почему он всегда себя не помнит? — изрекает лейб-кучер Венскат. Венскат до смерти рад, что Блемска наконец-то выбирается за пределы имения.