Одним из недостатков порнографического видео является шаблонное изображение стереотипного оргазма. Из фильма в фильм герои и героини кончают в результате резкого роста усилий со стороны партнеров, закрыв глаза, открыв рот и испуская громкие крики. Однако существуют оргазмы, рождающиеся в неподвижности, начинающиеся в тишине и возникновение, развитие и развязка которых видны невооруженным взглядом. Как правило, к использованию клише прибегают те, кто хочет дополнительно возбудить партнера или стимулировать желание. С теми или иными вариациями из всех уст звучат все те же — иногда вульгарные, иногда нет — слова. Очень часто мужчинам бывает необходима востребованность, и они настаивают на том, чтобы они сами и их члены вызывались на бис («Ты его хочешь? Хочешь большой хуй?», «Скажи мне, позови меня…»), в то время как женщины, даже те из них, что обладают в особенности независимым складом ума, более склонны к подчиненному положению и к тому, чтобы призывать на свою голову страшные мучения («Проткни меня насквозь!», «Разъеби меня на куски!»). Глядя на то, как я, запечатленная на видеокассете, размазываю себе по груди широкими неторопливыми жестами сперму, только что выплеснувшуюся из подрагивающего члена, я задаюсь вопросом: а не повторяю ли я просто-напросто жесты, десятки раз виденные на экранах? Выплеск не был столь сногсшибательным, как это обычно бывает в порнокино, но тем не менее вполне впечатляющим — намазанная спермой кожа блестела на свету. Интересно было бы знать, какие эротические жесты и сексуальная риторика использовались нашими предшественниками до изобретения кинематографа? Однако чем сильнее и естественнее чувства, тем меньше «кино». Я знаю это на собственном опыте. Пока удовольствие находится на восходящей части кривой, я не жалею сил. Я не щажу не только живота своего, я, как умалишенная, работаю ногами и руками; лежа на спине, я пришпориваю мужчину и колочу его пятками по ягодицам и бедрам. Затем наступает более спокойная фаза, спадает напряжение, исчезает нервозность. Мой визави трудится в такие моменты над куском инертной плоти. Голос меняется. Забыты сценарии, заброшены истории, реплики становятся все отрывистее и короче. Я повторяю «да, да, да, да», иногда сопровождая речитатив быстрым движением головы справа налево, или твержу «продолжай, продолжай». А потом, внезапно, голос становится звучным, чистым, ясным, как у актера, знающего, как придать ему силу и свежесть, паузы между словами становятся длиннее, а каждый слог — ударным: «про-дол-жай». Иногда «да» превращается в «нет», и на некоторых записях я вижу, как прячу лицо в ладони.

Мне было бы чрезвычайно непросто заниматься делом, которым я занимаюсь, и практически невозможно собрать воедино свои разрозненные записи, если бы я не была наделена некоторым даром наблюдательности вкупе с солидной долей «суперэго», немало поспособствовавшим развитию и укреплению вышеозначенного дара. Увлечь меня крайне непросто, и в моменты, когда, как говорят, не думает никто, я думаю. И наблюдаю. Из вышесказанного вытекает, что я всегда была чрезвычайно внимательна по отношению ко всем своим партнерам — естественно, к тем, кого могла опознать, — вне зависимости от качества и характера нашего общения, будь то мимолетная связь или прочные узы любви и дружбы. Такая внимательность, вероятно, является составной частью той же перцептивной структуры, что и способность к сосредоточению перед картиной или умение буквально погрузиться в созерцание соседей в метро, ресторане или зале ожидания. Опасная способность. Я — настоящий ас и стала таковым потому, что всегда здраво оценивала результаты своих действий. В начале главы я вскользь упоминала о том, что мне свойственно было почти в буквальном смысле влезать в чужую шкуру, только для того, чтобы попытаться прочувствовать испытываемые посторонними ощущения. Это не совсем метафора — я прекрасно помню, как, на удивление самой себе, обнаруживала, что вследствие некоего мимикрического процесса имитировала даже тики и расхожие словечки, свойственные тому или иному персонажу. Такие трансформации, как несложно догадаться, приводили к тому, что мое собственное удовольствие нередко отступало на второй план. Прошло много — очень много — времени, прежде чем я отыскала ласки, прикосновения, позиции, которые мне действительно нравились. Рискну выдвинуть следующее предположение: природа не одарила меня восприимчивым к удовольствию телом, и мне пришлось броситься очертя голову в бурный омут лихорадочной сексуальной активности, утонуть в нем, полностью забыть и отринуть себя, слиться, смешаться с другим, с другими, для того, чтобы, сбросив старую кожу и избавившись от механического тела, данного мне при рождении, приобрести новое, способное, на этот раз, отдавать и получать в равной мере. Но это был длинный путь, и я потеряла счет телам и лицам, в напряженном созерцании которых я так долго забывала себя.

За несколькими исключениями я относительно хорошо помню мельчайшие детали тел моих основных партнеров, и даже более того — я помню выражение, застывавшее на их лицах, когда душа их возносилась к небесам. За этими образами тянутся воспоминания об уникальной для каждого манере конвульсивно вздрагивать, о неповторимых оборотах речи. Наблюдать не означает автоматически судить, но скрупулезное наблюдение обладает свойством поддерживать определенный уровень объективности сознания. Чары физической красоты были бессильны и разбивались о холодную объективность, безжалостно отыскивающую недостатки. Я помню одно лицо — совершенный овал, миндалевидные глаза… Оно, к сожалению, было прикреплено к странным образом приплюснутому сзади черепу, глядя на который в профиль мне всегда приходила в голову мысль о воздушном шарике, смятом тяжелым сапогом. Небольшое смещение фокуса, и вот уже лицо, словно сошедшее с портрета эпохи Ренессанса, превращалось почти в плоскость, в доску, в холст… в картину, увиденную сбоку. Перебирая в памяти портреты знакомых мужчин, я неожиданно натыкаюсь на пустое полотно, белое пятно, ошибку в памяти, осечку наблюдательности, парадокс: мужчина, чья красота произвела на меня в особенности сильное впечатление, единственный из моих знакомцев, который был моложе меня, не оставил мне ни одного сексуального воспоминания. Мне приходят на ум многочисленные выражения его лица, позы, слова, но из того, что происходило во время совокуплений, не осталось ничего. Пустота.

Природа в своей бесконечной милости, очевидно, решила охранить мужчин от риска рассыпаться на мелкие части в момент, когда все мышцы их тела предельно напряжены, и в качестве компенсации на их лицах разливается в такие минуты выражение безмятежности и покоя. Не правда ли, возникает ощущение, что, пересекая финишную точку невозврата, они запрокидывают разгоряченные бешеной скачкой лица, словно для того, чтобы омыть их прохладной струей невидимого благодатного источника? Я нередко наблюдала на мужских лицах эту умиротворенность, но мне ни разу не пришлось заметить даже тени ее на лице с ренессансного портрета. Множество спокойных лиц хранятся в моей памяти: вот мужчина, кругло открывавший рот, над которым топорщились усы, — это придавало ему нелепый комический вид ребенка на маскараде, запутавшегося в своем костюме; вот мужчина со слегка намеченной, почти незаметной глазу улыбкой — так улыбаются стыдливые люди, обозначая одновременно стеснение и извинения, будучи застигнутыми в неприличной ситуации, — но лицо с портрета, в обыденной жизни практически лишенное какого бы то ни было выражения, неизменно предстает перед моим внутренним взглядом, искаженное маской потаенного страдания, которая могла бы внушить мне искреннее сострадание, если бы к рутинному вскрику «Я кончаю! Я кончаю!» он весьма неожиданным образом не добавлял «О, мой бог!», каковая забавная молитва придавала всей сцене карнавально-шутовской характер и не могла не привлечь моего пристального внимания.

Нередко бывает непросто провести четкую границу между покоем и безразличием. Я была знакома с мужчиной, способным достигать такой степени внутреннего сосредоточения, что иногда он, казалось, полностью покидал свою физическую оболочку, на которой в такие минуты не оставалось более никаких отпечатков присутствия одухотворенного разума. Его тяжелое тело наваливалось на меня, без сомнения, живое, по инертное и пустое, словно бы временно оставленное мне на хранение, а позади его застывшего, ничего не выражающего лица, находившегося в нескольких сантиметрах от моих глаз, я, казалось, могла различить его прозрачный призрак, выдернутый оргазмом из тела и, как в фантастическом фильме, витающий под потолком. Я хорошо помню это тяжелое, мощное тело в процессе мастурбации, которой его хозяин предавался, нимало не смущаясь моим присутствием и используя никогда мной ни до ни после не виданную технику. Он ложился на живот, плотно прижимал согнутые в локтях руки к бокам и, едва заметно сокращая мышцы своих богатырских ляжек, приводил в движение член, который в свою очередь терся о бедра. Крепко сбитый, лежа в таком положении, заставлявшем его еще больше напрягать мускулы, он казался еще более могучим. Я, будучи опытным экспертом и давним сторонником онанизма, не могла не любоваться сосредоточенным вниманием, с которым он делал свое дело, и упрямым, жестоковыйным стремлением, с которым он защищал созданный им кокон ментальной изоляции — необходимое условие достижения такой концентрации.