– Успокойтесь, Лестрейд. Расскажите лучше, что это за таинственные безделушки?

– Черт их знает! Как рассказал Нэдлин. это совершенно не представляющая ценности побрякушка, которую его сестра почему-то очень берегла. Сверху полкружочка, снизу палочка. Да я не расспрашивал про нее особенно, на черта она мне сдалась, если и так все казалось понятным?

– Я думаю господа, нам нужно встретиться с сэром Нэдлином. Если Вы позволите, задержимся на несколько минут, я напишу небольшое письмецо… Да, кстати, Лестрейд, у вас есть с собой лупа?

– У меня до черта луп, с собой штуки четыре, а на Скотлэнд-Ярд я предоставлю в ваше распоряжение хоть двести великолепных луп.

– Прекрасно. Я воспользуюсь случаем и попрошу у сэра Нэдлина маленькую филателистическую консультацию. У меня есть одна марка с неизвестным мне штемпелем…

…Сэр Нэдлин выглядел, мягко говоря, очень жалко. Он сидел в небольшой камере на табурете, уперев локти в колени и обхватив голову руками. Голова была садовой. При нашем появлении он вскочил, опрокинув табурет, глаза его были полны тихого ужаса.

– Уже? – спросил сэр Нэдлин.

– Он уверен, что его немедленно поведут на виселицу, – шепнул нам Лестрейд. – Черт побери, но теперь мы знаем, что он ведет двойную игру… Ну что, голубчик! Рассказывай, кто там еще был, в твоей спальне!

Сэр Нэдлин растерянно заморгал, переводя глаза с Холмса на Лестрейда, а с Лестрейда на меня. Я постарался придать лицу строго-величественное выражение возмездия и правосудия.

– Инспектор, – мягко сказал Холмс – Разрешите, я сам задам подозреваемому несколько вопросов.

– Валяйте, – буркнул Лестрейд. – Не зря же я вез вас сюда на казенном кэбе.

– Сэр Исаак, – Холмс поднял перевернутый табурет, поставил его к столу, жестом велел Нэдлину сесть и продолжал. – Вы утверждаете, что преступление совершено вами в состоянии аффекта, помутнения рассудка. Объясните мне две вещи. Как может человек, впадающий в состояние, в которых теряет контроль над собой настолько, что совершает убийство, как он может отдавать себе отчет – когда он действует сознательно, а когда в полоумии? Вы уверены, что сейчас вы нормальны, а в момент убийства были невменяемы, а не наоборот? И еще – помните вы, как убивали, или очнулись, обнаружив перед собой мертвую сестру и сжимая в руках нож?

– Нет… Нет, ножа я в руке не сжимал, я, видимо, уже брон сил его… Да, я помню, как я ее убивал, я даже как бы видел это со стороны… Как это вам объяснить… У меня это часто бывает: я что-то делаю и как бы смотрю на себя со стороны… Доктор Вильсон, к которому я обращался, определил это как раздвоение личности. Мне часто кажется, что меня двое, что есть еще какая-то моя часть, которая одновременно и я и не – я. Я очень боюсь смотреть в зеркала, я боюсь своих отражений: мне кажется, что тот, второй человек, это не совсем я, что он живет своей жизнью, что он может существовать отдельно от меня, что он может даже убить меня… Всякий раз, когда я увижу свое отражение – в витрине, в луже – у меня начинается помутнение, мне грезятся кошмары, мне кажется, что этот второй я гонится за мной, что он хочет меня задушить… В моей спальне стоит огромное зеркало, очень старое, все в трещинах, я много раз пытался вынести его из комнаты, но сестра категорически запрещала мне это делать – воля покойных родителей, чтобы все оставалось на своих местах, на которых стояло испокон веку… Зеркало это занавешено плотной шторой, чтобы я не мог в него поглядеть… Но иногда я отодвигаю штору и смотрю… вы знаете, я боюсь и смотрю… меня тянет глянуть туда, будто увидеть свою душу или свою смерть… Я знаю, что мне будет плохо, но не могу себя перебороть, отдергиваю штору, а потом страдаю от страшных кошмаров… И вчера утром было то же самое: я проснулся и почувствовал непреодолимое желание смотреть в зеркало. Я старался не делать этого, ходил по комнате, двигал какие-то вещи, выбирал одежду, пытался отогнать желание, но с каждой секундой оно становилось все сильнее… И я не выдержал, подошел к зеркалу, отдернул штору и увидел безумные, горящие глаза этого второго человека, мне вдруг показалось, что он сейчас выйдет из зеркала и бросится на меня, я застыл в ужасе… Тут послышались слова вошедшей в спальню сестры – «Исаак, мне нужно с тобой поговорить». Но я не успел обернуться, мне вдруг показалось, что тот, другой я, вышел из зеркала и пошел на меня! Я закричал и упал в обморок и, кажется, тут же очнулся, и видел как в тумане, что я бью Элизабет ножом и срываю у нее с шеи талисман, этот ничтожный сувенир, который она всегда с собой носила, потом я снова очнулся и снова закричал – поняв, что убил родную сестру, что меня ждет виселица и, главное, поняв, что значили все эти кошмары: я боялся своей потайной, страшной сущности, я старался не думать о ней, делая вид, что ее нет, и она отомстила мне…

Нэдлин замолчал. Рассказ дался ему с явным трудом, он тяжело дышал, глаза его налились кровью, я испугался, что у него снова начнется припадок. Лестрейд неуверенно хмыкнул. Холмс сделал ему знак молчать и небрежно спросил:

– Кстати, что это за сувенир? По-моему, сущая безделушка.

– Честно сказать, я знаю не больше вашего. Полукруг со словом «маяк» и буквой «С» и металлическая палочка, похожая на недоделанный ключ… Элизабет говорила, что это память об отце. Я отца почти не помню…

Нэдлин снова замолчал.

– Инспектор, дайте, пожалуйста, лупу, – попросил Холмс. – Сэр Исаак, у меня к вам маленькая просьба. Я знаю, что вы занимались филателией. Может быть, вам случайно известно, что это за штемпель?

Холмс вынул какую-то красочную марку и аккуратно положил на стол. Нэдлин поднес лупу к глазам, несколько секунд посмотрел на марку и пожал плечами.

– Обыкновенный штемпель итальянской почты, ничего особенного… Если бы вы занимались филателией, вы бы его спокойно узнали.

– Да? – удивился Холмс. – Наверное, вы правы, и действительно никудышный филателист… Из меня и смотритель маяка получился бы отвратительный. Сэр Нэдлин, теперь, я думаю, вам стоит отдохнуть.

– Что скажете, Холмс, – осведомился Лестрейд, едва мы оставили камеру сэра Нэдлина. – Чертовщина какая-то, не правда ли? Из уважения к вам я не стал перебивать этот бред, но, честно говоря, вы спрашиваете его совсем не о том. Сейчас я вернусь в камеру, поговорю с ним один на один и выбью из него имя сообщника.

– Сомневаюсь, что у вас что-то получится, – сказал Холмс. – Хотя, пожалуй, вот вам козырь. Вы заметили в какой руке он держал лупу? Верно, в правой. Но нанести удар ножом под правое ухо мог только левша, не так ли?

– Черт побери, – воскликнул Лестрейд. – Действительно! Я думал об этом, но вы раньше меня успели сформулировать… Теперь, господа, ему ничего не останется делать, он во всем признается. Я благодарю вас за помощь, мистер Холмс, и непременно сообщу вам о дальнейших событиях…

– Буду весьма признателен. И пришлите, если вам не трудно, материалы о втором убийстве. До встречи, Лестрейд.

Я уже не раз писал в своих записках, что когда Холмс начинал нащупывать разгадку тайны, он становился похож на идущую по следу полицейскую собаку. Сейчас он был похож скорее на буриданова осла: мы медленно брели по Сити, и Холмс явно колебался в выборе следующего шага. В такой растерянности я видел своего приятеля не часто. Я шел рядом, стараясь быть незаметным и не мешать работе мысли великого сыщика.

– Ладно, – вздохнул Холмс, – по совести говоря, надо бы посетить вдову несчастного смотрителя, но, честно сказать, не хочется тащиться в Сонми по эдакой слякоти. Мы наверняка промочим ноги, а у вас насморк, Уотсон, не говоря уж о том, что у меня новые ботинки. «Саламандра», кстати сказать. Так что, милый Уотсон, посетим пользовавшего сэра Нэдлина доктора Вильсона. Он живет совсем недалеко, а, кроме того, вовсе не исключено, что он предложит нам кофе, чего явно не сделает убитая горем вдова.

– Ваша логика как всегда безупречна, Холмс. Но разрешите и мне похвастать своей незаурядной догадливостью: я сразу понял, что всю историю с маркой вы затеяли исключительно для того, чтобы увидеть, в какой руке Нэдлин держит лупу.