Теперь я знаю, как выводить людей из себя, когда мне исполнится семнадцать. Донни слишком достойный соперник. С ним ты все время в проигрыше.

Я отворачиваюсь и решаю вылезти из кожи вон. Есть лишь единственный способ выйти из ситуации победителем. Донни постоянно поднимает ставки, и теперь уже нельзя просто так спасовать. У меня остается одна, последняя возможность. Ящик прикроватной тумбочки.

Стараясь не шуметь, осторожно выдвигаю его. Затем оборачиваюсь и проверяю, как там Донни. Никакой реакции. Стоит ему распознать звук открываемого ящика, взрыв будет просто ядерный. Если это произойдет до того, как мне удастся оттуда что-нибудь хапнуть, результат схватки можно считать ничейным, а меня это совсем не устраивает, особенно с учетом той взбучки, что мне светит.

Замечаю в ящике что-то голубое. Крышка. Крышка баночки. Баночка не квадратная, но и не круглая. Баночек такой формы я еще не видел. Беззвучно и очень осторожно вынимаю ее из ящика и рассматриваю. Параллелепипед с закругленными гранями, размером где-то с мою ладонь. И слово, которое мне раньше никогда не встречалось.

Открываю крышку: баночка до половины заполнена какой-то бесцветной массой. Похоже на клей. Втягиваю носом запах, но в нем что-то такое, чего никак не назовешь клейким. Маслянистое, скользкое и совсем не липкое. В углублении хорошо видны следы пальцев Донни — там, откуда он это вычерпывал.

— Что это? — спрашиваю я.

Он не оборачивается и не отвечает. Сгорбившись над столом, продолжает рисовать.

— Что это?

Ноль реакции.

— Пахнет прикольно.

По-прежнему ничего.

Еще раз читаю слово на крышке:

— Ва-зе-лин. А для чего это?

Он налетает на меня как коршун. Его рука на моей кисти, он сжимает ее до тех пор, пока баночка не выпадает у меня из рук, а затем хватает меня за штаны, отрывает от пола и поднимает над собой, а я кричу: «Не надо! Не надо!» — но при этом смеюсь, потому что на самом деле мне нравится, а он изо всех сил швыряет меня на кровать, и я вижу, что Донни реально завелся, поскольку швыряет он меня прямо в угол, где я ударяюсь головой о стенку, и мне вдруг страшно хочется убежать, но он снова меня поднимает, и я ору как резаный:

— Отстааааааааааааааааааааннннннннь!

Но он опять бросает меня на кровать, так же резко и грубо. На этот раз мне не больно, так как я успеваю закрыть голову руками. Я быстро вскакиваю, быстрее, чем он ожидал, и бодаю его головой в живот, к чему он совершенно не готов, потом ныряю между его ног, пытаясь свинтить на коленках, но он успевает цапнуть меня за лодыжку и тащит назад, а я верещу:

— Аааааааааааа! Мое лицооооооооооооо!

Ковер зверски обжигает щеку. Тогда он отпускает мою лодыжку и, как только мои ноги шлепаются об пол, усаживается на меня сверху и принимается подпрыгивать вверх-вниз, как будто проверяет подвеску, и говорит, что если я еще хоть раз залезу в его ящик или даже просто войду в его комнату без спросу, он выдерет мне все волосы и я буду похож на жертву рака, а я не хочу доставлять ему удовольствие от мысли, что я его слышал, так что я просто ору во всю глотку: «ВАЗЕЛИН! ВАЗЕЛИН! ВАЗЕЛИН!» и вот уже я болтаюсь в воздухе вверх ногами, а потом вдруг плюхаюсь на живот на лестничной площадке, а его дверь с шумом захлопывается позади меня.

Грудь у меня болит, а глаза набухли и воспалились, будто их пытались выдавить из орбит.

Но это все равно лучше, чем когда тебя игнорируют.

ИТОГ. Замысловатая и очень технично проделанная операция, победа в которой досталась мне неимоверным трудом, где штурму подверглась главная крепость противника (ящик прикроватной тумбочки) и было найдено новое оружие (слово «Вазелин»).

Кухня

Любому человеку хоть иногда, но требуется передышка, и я отправляюсь на кухню. В воздухе приятно пахнет лимоном, на плите большая кастрюля, крышка мелко побрякивает под вырывающимся паром. Перед мамой куча цыплячьих ножек: будто целый выводок вдруг переполошился и улетел так быстро, что забыл свои ноги.

Она берет их по очереди, делает что-то ножом, а затем резко сдирает кожу одним сильным, чавкающим рывком. Зрелище довольно кровожадное и тошнотворное, а звук, наверное, такой же, как если сдирать кожу с трупа, и мне тут же хочется попробовать.

— Можно мне попробовать? — спрашиваю я.

— Только если сначала вымоешь руки.

Вечный ее подвох. Так мама обычно выставляет меня из кухни требуя соблюдения странных ритуалов чистоплотности, но на сей раз ей от меня так просто не отделаться. Мне нужно выяснить, что это за ощущение сдирать чью-то кожу. Тогда я смогу сказать Олли, что прекрасно знаю, каково это срывать кожу с чьего-нибудь лица. Поскольку ощущения должны быть похожими. Кроме дырок, разумеется, где глаза и рот, но тут можно и приврать. А потому я без разговоров мою руки и сажусь рядом с мамой.

Она делает на коже надрез и протягивает мне цыплячью ногу. Нога холодная, влажная и какая-то гораздо более ногастая, чем я думал. Раньше я трогал только вареные ноги, и тогда они были не такими ногастыми. Держа кость в левой руке, зажимаю болтающийся кожаный лоскут между большим и указательным пальцами. Тяну, но рука срывается с кожи раньше, чем кожа слезает с цыпленка. Слишком скользко.

— Нужно держать крепче.

Мама пытается скрыть улыбку, но я знаю, что она улыбается. Видит, что мне не так весело, как я надеялся.

Я разморщиваю нос, стараясь показать, что она ошибается, и хватаю кожу всеми пальцами сразу, используя ногти для экстразахвата. Тяну изо всех сил, и клейкая, пупырчатая кожа отделяется от мяса с потрясающим рвущимся звуком. Все равно что разрываешь кого-нибудь на куски. Даже не верится. Раз — и в одной руке у тебя висячий лоскут белой липкой гадости, а в другой ошметок розовой мертвечины. Бросаю оба. Типа как после американских горок. Когда тебя подташнивает и ты рад, что все позади, но одновременно суперсчастлив и страшно доволен собой.

— Хочешь разобраться с остальными? — спрашивает мама все с той же улыбкой.

— Не-а, у меня дела.

Я встаю и иду к двери, но втайне надеюсь, что мама что-нибудь скажет, поскольку на самом деле уходить не очень-то хочется.

— Вымой руки.

Как и следовало ожидать.

Я останавливаюсь и пожимаю плечами.

— Бен, посмотри на себя. Ты весь в сыром цыпленке. Вымой руки немедленно.

Прислоняюсь к стенке. Сейчас самое главное — не дать ей решить, что я размазня. Она не должна думать, будто я сбегаю.

— Может, вырежем глаза и нос на одной из цыплячьих ног? — предлагаю я. — Тогда мы узнаем, что чувствует человек, когда сдирает кожу с чьего-нибудь лица.

Взгляд мамы, когда ее застают врасплох, может означать целую кучу разных смыслов, начиная с «О чем это ты?» и заканчивая совсем ужасным «Да ты откуда взялся? Точно не из нашей семьи». То, как она смотрит сейчас, можно уверенно ставить ближе к правому краю шкалы. (См. Рис. 2.)

Она не знает, что ответить, и это хорошо. Теперь можно уходить, но я никак не придумаю, куда бы податься, а потому остаюсь в углу.

Мама возвращается к обдиранию цыплячьих ног.

— Иди-ка лучше помоги папе в саду, — говорит она.

Я подхожу к окну. Папа все так же распиливает толстый деревянный сук своей бензопилой. Это его новая игрушка. Папа заявил, что ветка соседского дерева заслоняет нам солнечный свет на втором этаже, — хотя это полная чушь, поскольку, даже если задернуть все шторы, свет все равно проникает, — и под этим предлогом отправился в магазин, купил бензопилу и срубил ненавистный сук. А сейчас распиливает его на дрова, хотя у нас в доме центральное отопление, и никто не знает, что он собирается делать с дровами. Смешной он все-таки. Наверняка папе просто хотелось иметь бензопилу.

Еще до того как вытащить пилу из коробки, он строго-настрого запретил мне к ней прикасаться, да к тому же таким жутким голосом, будто успел разозлиться на меня за что-то такое, чего я пока и не делал. Готов поспорить, ему очень хочется, чтобы я вышел и посмотрел, но я из принципа не пойду: пусть знает, как это подло, что мне нельзя попробовать самому попилить.