– Посмотрим, что пишет пресса, – сказал он, без особого интереса глядя на лежавшие на столе газеты: они были для него всего лишь неодушевленными предметами, не способными ни страдать, ни цвести.

Я поспешил накрыть стол для завтрака. Вскоре через главную дверь вошла Долорес. Она, как всегда, была безупречно одета, и на ее шее красовалось жемчужное колье, но в тот день под глазами у Долорес были большие темные круги, придававшие ей еще большую томность. Долорес старательно уселась за стол (она не смогла бы повалиться на стул так, как Фабио) и облокотилась на него с видом крайней усталости. Она пристально смотрела на Исабель Тогорес.

– Где Антон? – спросила она.

Впервые я видел, как Исабель колеблется. Когда вошла Долорес, она начала съеживаться и стала самой собой – такой, какой она была бы всю свою жизнь, если бы не имела дара слова, чтобы защищаться: маленькой женщиной, не способной привлечь внимание. Я прекрасно понимал, чем было вызвано замешательство Исабель, но все равно посмотрел на нее с удивлением.

– У меня в комнате. Он хорошо себя чувствует, не беспокойся. Я спала здесь, внизу, на диване.

– Это неправда. Но все равно, я тебя благодарю.

Сказав это, Долорес дала понять, что вопрос закрыт. Она повернулась ко мне. Глядя на меня сурово и неприязненно, она произнесла всего одно, категоричное и единственно возможное для нее слово – нечто среднее между просьбой и приказом:

– Кофе.

Я подал ей чашку крепкого кофе. Потом, когда все приступали к завтраку, я пошел в свою комнату за записями Антона Аррьяги. Когда я клал листы на буфет в гостиной, откуда взял их прошлой ночью, открылась дверь кабинета Пако, и появилась Полин, держа одну руку на животе, а другую – на лбу. Она неуверенно сделала несколько шагов вперед и остановилась с закрытыми глазами. У меня же глаза полезли на лоб. Розовый халат Полин, небрежно завязанный на талии, распахнулся, как занавески, развеваемые ветром. С того места, где я стоял, был виден нижний изгиб груди – полной, совершенной, как будто высеченной скульптором, но в то же время очень мягкой и живой. Сердце готово было вырваться у меня из груди. Я оперся на буфет, не в силах оторвать взгляд от этой крошечной частицы вселенной. Кто бы осмелился утверждать теперь, что детали не важны? Какое бесчувственное чудовище смогло бы сказать это на моем месте? Как всегда, не обращая внимания на производимое впечатление, Полин приложила ладонь козырьком ко лбу и приоткрыла глаза. Казалось, будто она находится на верху мачты и, ослепленная солнцем, ищет глазами остров, затерянный в бескрайнем океане.

– Что со мной? – спросила Полин очень слабым голосом. – Я не могу смотреть. У меня все болит. Особенно глаза, когда я их открываю.

– Это похмелье, черт возьми. Вчера ты жутко напилась.

Наконец явился Умберто Арденио Росалес с тщательно приглаженными редкими волосами и, как всегда по утрам, распространяя запах какого-то старомодного лосьона, заставляющего вспомнить гостиничную ванную с покрытым зеленью зеркалом и растрескавшейся эмалью.

Он подошел к Полин, запахнул ей халат и взял под руку, чтобы довести ее до стола. Для меня как будто внезапно оборвалась симфония, оставив последний аккорд повисшим в пустоте. Говоря более подходящим для моей профессии языком, мое сердце остыло, как горячий котелок, поставленный под струю холодной воды.

Подавленный, я вернулся на кухню и положил хлеб в тостер. Тогда я вспомнил о поручении, которое я дал Фаруку накануне. Садовник, должно быть, уже давно приехал из города со шляпой для Полин. Я ускользнул из особняка через заднюю дверь и помчался к кладовке Фарука. Марокканец был там и наполнял мешок зерном для птиц. Увидев меня, он оторвался от своего занятия и указал на полку. Новая соломенная шляпа лежала рядом с его собственной. К ней еще была прикреплена этикетка. Я оторвал ее зубами и поблагодарил Фарука.

– Главное – сделать дело, – сказал он мне, подняв длинный и костлявый палец. – Это самое главное.

Он снова принялся наполнять мешок, а затем отправился в птичник. Я вернулся в особняк, не переставая размышлять об этих загадочных словах. Фарук не совсем свободно говорил по-испански. Он строил фразы, используя очень необычные обороты – иногда тяжеловесно-барочные, в другой раз – схематические, почти как акростих, – что придавало его словам сходство с речами оракула. Зачастую Пако, Лурдес или я сам лишь несколько часов спустя, когда Фарука уже не было, понимали, что он хотел сказать, – так человек иногда не может раскрыть игру слов до тех пор, пока на него внезапно не снизойдет озарение. К сожалению, в то утро я был слишком занят своими делами, чтобы попытаться постичь значение загадочного замечания. Я предположил, что Фарук хотел намекнуть этими словами на то, как хорошо жить, ходя на четырех лапах или наблюдая, как растет латук. Я оставил шляпу на своей кровати, чтобы отдать ее позднее Полин, когда удастся застать ее одну. После этого я отнес тосты в столовую.

Кладя их в хлебницу, я почувствовал, что у меня земля уходит из-под ног. Полин, все еще не оправившаяся от похмелья, прерывисто смеялась, глядя с выражением растерянности и счастья (как женщина, которую ее поклонник действительно удивил) на две соломенные шляпы – точь-в-точь такие же, какую купил я.

– Разве неудивительно? – сказал Пако, увидев, что я потрясен не меньше секретарши. – Исабель и Фабио пришла в голову одна и та же идея – подарить Полин шляпу. Как, черт возьми, я сам об этом не подумал? Ах, Фарук, наша связь с миром! Со мной такого раньше не бывало. В добрые старые времена на столе лежало бы три шляпы. Три, а не две. Неужели я все-таки так постарел?

Умберто по-прежнему был погружен в чтение газеты, совершенно не обращая внимания на такое важное событие, как подарок шляпы. У Полин сверкали глаза: она была взволнована. Исабель и Фабио, как казалось, забавляло это совпадение. Даже Долорес Мальном, несмотря на исчезновение Антона и бессонную ночь, улыбалась, закрыв лицо чашкой кофе.

Я же хотел только одного – умереть.

Я взялся за приготовление обеда. Фарук принес из города репу и филе скорпены, заказанные Пако для сукета. Это блюдо в исполнении моего отца было знаменито во всей округе, и предполагалось, что его сын должен готовить сукет не хуже. Но я намеревался сделать его лучше, намного лучше – очень острым, как я любил. Для этого мне был необходим железный котелок, и я не сомневался, что у Лурдес имелся какой-нибудь в кладовке. Я хотел отправиться на его поиски, когда увидел, что в столовую вошел Антон. По нему совсем не было заметно, что прошлой ночью он был на грани белой горячки. Прежде чем сесть, он кинул встревоженный взгляд на свою жену. Как казалось, Долорес забыла инцидент. Она курила и читала газету. Однако когда Антон взял кофейник, чтобы налить себе кофе, она мельком взглянула на него и, возвратившись к чтению газеты, сказала очень тихо:

– Налей мне кофе и катись ко всем чертям.

Долорес подтолкнула блюдце к Антону. Она сделала это так резко, что чашка упала на бок. Антон поднял ее и наполнил до краев. Потом он прищелкнул языком: кофейник был пуст.

Я пошел на кухню, чтобы снова наполнить его. Когда я вернулся, Антон тоже курил, откинувшись на спинку стула: в его глазах играла насмешливая улыбка.

– Никто не способен? – спрашивал он. – Никто?

За исключением Долорес, удостаивавшей Антона лишь презрительным взглядом, все остальные отрицательно качали головами.

– Ну что ж, вот где разгадка. Здесь она была, у вас под носом. В «Путешествии к центру Земли» последний шаг к расшифровке делает племянник профессора Лиденброка. Там было достаточно прочитать текст наоборот. В моем рассказе это почти… почти так же просто.

Антон говорил об окончании своего рассказа. Это заставило меня вспомнить прошлую ночь, когда я сидел в своей комнате за столом, глядя на дождь. Я провел несколько часов в состоянии изнуряющего напряжения. Рассказ еще не был написан, а я уже проник внутрь его, разгадывая его тайны, путешествуя по нему, превращая литературный вымысел в реальность. Пако сказал мне однажды, что писать – значит дарить другим людям воспоминания. И я в тот момент вспоминал, как живых людей, безумного священника, стонущего в отчаянии перед оскверненной могилой, Артуро Бенавенте, ходящего по кладбищу, где была найдена рукопись в руках женщины, лежащей в могиле без надгробной плиты. Потом я видел антиквара закрывшимся в комнате и глядящим на струи дождя за окном, на луну, скрытую мимолетными и темными облаками, похожими на дым горящей резины. Я вспоминал французские войска, разгуливавшие по улицам Мадрида, войну, капитана Франсуа Гонкура, смертельно раненного и лежащего в пыли на поле боя, Марию Инохосу, пишущую за своим столом прощальное письмо. Рассказы внутри рассказов напоминали концентрические окружности и содержали в себе скрытые послания: письма влюбленных, которые приносили голуби, надпись дона Атаульфо, предупреждавшая, чтобы никто не осмеливался прочесть рукопись, зашифрованное проклятие Гонсало де Корреа в его неопубликованной книге. Послания внутри посланий – опять концентрические круги. Прошлой ночью, незадолго до того, как забыться сном, я подумал, что нашел последний из них, скрытый Антоном Аррьягой внутри этого сложного текста – истории, постепенно разворачивавшейся и одновременно замыкавшейся в себе. Но действительно ли мне удалось найти тайное сообщение? Действительно ли это было так?