Норман налил себе еще.

— Не понимаю, почему вы не сбежали сразу после того, как увидели его фотографию?

— Я люблю ее.

— Возможно, причина и в этом, а возможно, и в том, что вы пошли на риск — так вам нужен был ее паспорт.

Как-то неладно поворачивается наш разговор, подумал Эрнст. Он боится.

— Ее паспорт тут совершенно ни при чем.

— Вы просите меня верить вашим россказням, да какое у вас на это право? — спросил Норман.

— Никакого.

— Ладно. Изложите свою версию.

Эрнст хмыкнул.

— И для этого вы решили сначала установить, что я лжец?

— Изложите, как все случилось.

Эрнст рассказал Норману то, что уже рассказал Салли. Объяснил, что не хотел убить Ники. Убил случайно.

— Вам приходилось убивать раньше?

— Да. А вам разве нет?

— В войну, да.

— Но это был ваш брат.

Норман кивнул.

— У всех у них были братья. — Выпить еще Эрнст отказался. — Вы мне поверили? — спросил он.

— Ники значил для меня больше, чем кто бы то ни было.

— Я рассказал вам, как все было.

— Я передам вас полиции.

— В самом деле?

— Так вы еще легко отделаетесь.

— Как и вы. Вы тоже легко отделаетесь.

— Я принял решение. И не изменю его.

— Добра от этого не ждите, вот что я вам на это скажу.

— Вы имеете в виду ее? Я так поступаю не из-за нее, — сказал Норман.

— Но вы ее любите?

— Любил.

— Мне вас жаль, — сказал Эрнст.

— Не жалейте, не надо.

— Вы хотите, чтобы она была ваша… вы ее любите… но она не будет вашей, мало того: она возненавидит вас и будет ненавидеть до конца жизни.

— Послушайте, — сказал Норман, — это был мой брат.

— Я мог сбежать.

— Она ни за что не сбежала бы с вами, и вот что еще, — Норман впервые повысил голос, — вы могли бы все рассказать мне по своей воле. А не выставлять меня столько времени на посмешище.

— Мы собирались сказать вам.

— И вы рассчитываете, что я вам поверю?

— Норман, за что вы меня больше ненавидите: за то, что я убил вашего брата, или за то, что ранил ваше самолюбие?

Норман налил себе еще.

— Я расстанусь с ней. — Эрнст был невозмутим. — И никогда больше ее не увижу.

— Нет. Я же сказал. Не в ней дело.

— Послушайте, не дурите, ну, сдадите вы меня полиции, что вам с того?

— Ничего.

— А что, если бы на моем месте оказался Ники?

— Эрнст, прошу вас, я тысячу раз обо всем этом думал-передумал.

— Окажись на моем месте Ники, вы бы его спрятали. Защищали бы. Подыскивали бы для него оправдания. Верно я говорю?

— Честно — не знаю.

— И сочли бы это братней преданностью.

— Да. — Норман не стал возражать. — Наверное, так.

— Мне вас жаль.

— Вы уже это говорили.

— И повторю еще раз. Мне вас жаль.

— Поубавьте трагизма, Эрнст. Не исключено, что вы отделаетесь пятью годами.

— Скорее двадцатью.

— Надеюсь, нет.

— Если мне дадут двадцать лет, вы меня убьете, точно так же, как я убил вашего брата. Но он, по крайней мере, напал на меня. У меня не было выбора, тогда как у вас…

— И у меня нет выбора.

Эрнст рассмеялся.

— Вы хотите сказать, что для вас это вопрос принципа?

Норман кивнул.

— Именно так, — сказал он.

Эрнст снова рассмеялся. Его угрюмые синие глаза просветлели от подернувшей их влаги.

— В последние дни войны кое-кто, и мы с матерью в том числе, слушали вражеские передачи: в них рассказывали, что войска союзников увидели в Освенциме. Все считали это чистой воды пропагандой. А мама отвела меня подальше и рассказала, что знала сама. Мой дядя Генрих Вальтер был депутатом от коммунистов. Его отправили в лагерь, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. «Если сюда придут американцы, — сказала она, — забудь о нем. Но если придут русские, помни — ты племянник Генриха Вальтера». Вы, наверное, сочли бы это беспринципностью.

— Наверное.

— Оппортунизмом?

— Согласен, — сказал Норман. — Оппортунизмом. Закругляйтесь, чтоб вам.

— У меня, — сказал Эрнст, — были принципы. А потом один американец как-то дал мне шоколадку и сказал, что Гитлер мертв. Kaput! И принципам пришел конец. Через полмесяца я провел ночь с американским полковником за две пачки «Лаки страйк». О’кей! Браво. Настала эпоха новых принципов. Истина приравнивается к «Лаки страйк». — Взгляд его стал отчужденным. — Так что не надо мне ничего говорить о принципах.

— Знаете ли, ни достоинства, ни чести, ни любви никто еще не отменял.

— Как же, как же. Слышал-слышал: о них разглагольствуют поутру в воскресенье по радио.

— Хотите еще выпить?

— Такие, как вы, ваше поколение, убивали во имя идеалов, принципов, построения лучшего мира.

Норман налил себе.

— Гитлер сжигал евреев, — Эрнст сорвался на крик, — а Сталин убивал кулаков, и все ради того, чтобы я жил в лучшем мире.

— Вы не понимаете, о чем ведете речь.

Эрнст встал, его пошатывало.

— Я хотел бы поговорить с Салли. Хотел бы увидеть ее перед…

— Я буду ждать вас здесь, — сказал Норман.

В дверях Эрнст остановился.

— Что мое, совершенное по нечаянности преступление, по сравнению со всеми преступлениями, которые такие, как вы, совершали из лучших побуждений? — спросил он.

Когда Эрнст вошел в их комнату, Салли только что кончила подметать. Карп сидел на кровати.

— Что он сказал? — спросил Карп.

— Он передаст меня полиции. Это вопрос принципа.

— Принципа. — Салли беззвучно рассмеялась. — Ты доволен? Рад, что сядешь в тюрьму, — ты же этого добивался? Ты должен был убежать со мной, пока…

Эрнст пошел к двери.

— Куда ты? — спросила Салли.

— В уборную, — сказал он. — Сейчас вернусь.

Эрнст спустился с лестницы, дошел по Белсайз-авеню до Хаверсток-Хилл, там свернул и пересек дорогу. В метро купил билет до «Ливерпул-стрит».

Через полчаса Норман поднялся наверх.

— Где Эрнст? — спросил он.

— Ушел, — сказала Салли.

На кровати лежала кучка денег.

— Деньги мои, — сообщил Карп. — Он их не взял. Я — не немец, не такой, как он.

Норман кинулся к окну.

— Он спросил — нельзя ли ему поговорить с тобой, — сказал Норман. — Я разрешил.

— Он ушел, — сказала Салли.

— Куда?

— Откуда мне знать?

— Карп?

— Избей меня, — предложил Карп. — Я прихвостень, еврейский прихвостень. Помнишь?

Норман грозно надвинулся на Карпа.

— Не трогай его, — остановила Нормана Салли. — Мы не знаем, куда Эрнст ушел. — Она подняла глаза на Нормана и засмеялась. — Человек принципа, вот ты кто.

— Он оставил гитару, — сказал Карп.

Норман швырнул гитару об пол, долбанул по ней ногой.

— Я найду его, — заявил он. — Куда бы он ни убежал.

— Теперь Норману есть для чего жить, — бросила Салли. — Для ненависти. Теперь у него снова есть кого ненавидеть.

Норман легонько потряс Салли.

— Ты знала, что Эрнст в конце концов сбежит? — спросил он. — Этот план вы разработали вдвоем?

— Она не знала, — ответил Карп.

— Убери руки! — крикнула Салли.

— Царь Давид, — сказал Карп, — поставил Урию в самое сильное сражение, чтобы взять его жену Вирсавию [145].

— Послушай, — сказал Норман, — он убил моего брата.

— Вот видишь, — сказала Салли, — он руководствуется принципами.

— Господи.

— Ты что, не понимаешь: она хочет, чтобы ты ушел, — сказал Карп.

Похоже, Салли только тут заметила разбитую гитару.

— Ну зачем, зачем ты ее разбил? — спросила она.

— Извини.

Салли зарыдала.

— Я всегда знала, что нам не быть вместе, — сказала она. — Всегда знала, что ему от тебя не уйти. Но теперь, когда так оно и вышло… Он стоит десятерых таких, как ты, — выкрикнула она.

— Надо бы врезать тебе, да так, — сказал Норман, — чтобы ты…

— Ты прав. В том-то и дело, — сказала она. — Понимаешь? Ты всегда прав. А он нет. Жизнь не дала ему ни одного шанса.