– А сын у слепого – в детдоме теперь... Тут, через дорогу...

– Слепой?

– Почему, епть, слепой?!

– Ну, я думал...

– Что слепые только слепых родят! – Сафиуллин опять заржал, открывая кривые нижние зубы.

– Откуда они их только берут...

– Кого?

– Пряники эти гребаные...

Луч солнца выполз из дежурки сквозь окошко под потолком, прошел по затоптанному двору и через магазинную подсобку, где Гулька-воровка ставила ведро с водой к мешкам сахарного песка. Расплескала. «Заубись...» Поставила колыхающуюся жидкость. Встряхнула мокрую руку.

Сахар от этого должен был потяжелеть, впитать в себя всю эту испаряющуюся воду, и тогда в остатке останется сахару домой... На варенье. А то вон мать давно просит... Уж полгода не встает...

Гулька лишь на секунду зажмурилась от этого луча, как он уже побежал дальше, через корпуса, через всю тюремную территорию, заборы, ворота, чуть подсохший асфальт загруженной грузовиками дороги и, наконец, попал в большую комнату, где стояли двадцать кроватей, разделенных тумбочками. На всех на них спали дети – кто разметавшись, откинув одеяло, а кто закутавшись почти с головой.

И только в самом конце этой угрюмой комнаты с голыми стенами в разводах не спал мальчик. Он был совсем лысый – значит, попал сюда недавно... Смотрел в потолок и шевелил губами, будто что-то считал.

Солнечный луч чиркнул по подушке, по лицу, мальчик повернулся – и из ярко-голубых глаз его покатились слезы...

ИВОВЫЙ МЕД

Папе...

– А че тащилась-та? – Матушка Верея поправила корявым пальцем платок.

– Я же думала, тут люди...

– А тута кто? Не люди, что ли?

– Ну, я думала, больше будет... И поговорить можно... Думала, слушать меня будут...

– А че тут слушать-та...

– Ну... – Девушка замялась. Глаза ее смотрели мимо старухи. На скулах проявились красные пятна. – Пожалеют.

– Бог пожалеет, коли молица станешь...

Девушка повертела головой, как будто принюхивалась, и опять отвернулась.

– Кто он, говоришь? Хутболист?

– Футболист...

– Ну... Вот. – Старуха посмотрела на девушку, на ее зрачки, которые не двигались, как бы та ни крутила головой, и мелко перекрестилась. Вложила ей в руки потрепанную книжку. – Вот... Читать тебе будут перед сном.

– А что это?

– «Молитвослов»... Вот написано... – Старуха прищурилась и прочитала: – Типография Косьмы Индикоплова... Повторить-то сумеешь?

– Сумею.

– Да с пониманием...

– Сумею.

– Что вчера перед кельей-то с утра возилась?

– Цветы посадила.

– Что?

– Агапия мне колокольчики из леса принесла...

– Не нужна тут радость мирской жизни, лучше б помолилась, глупая... Люди ей нужны...

Девушка опять раскраснелась и завертела головой.

– Люди-то только что снаружи зализать могут, а внутри дыра – так это самой надоть.

– Я сама не умею.

– Так Бог поможет... Такой грех...

Девушка выдохнула через нос.

– Ладно. – Старуха оперлась о стол и поднялась. – Значит, пойти мне надоть... В Глухов Ключ, значит...

– За Угру?

– За Угру...

– Так ведь говорили – далеко.

– Никак не далеко... Вот после молитв и пойду.

– Так как же, говорили, там трудно...

– А ты работай. Не сиди.

Девушка растерянно поднялась.

– А к вечеру, когда мед разольют, в холод его составьте. Иди.

Девушка, разведя руки, повела ими по кругу, нащупала стену и, шаря по ней, пошла во двор. У самых дверей повернулась:

– Так как же... После дождей река поднялась...

– Я Агапию с конем возьму или дуру Мотю, только она сейчас не очень... Агапию вернее... Переедем реку-то, а там она коня вернет. К завтру – река спадет, Анисия давеча ходила – говорит, уже успокоилась наша Угра. А сейчас иди.

Проследив, как слепая нащупала ручку, отворила дверь, неуверенно вышла во двор, старуха снова перекрестилась.

В скиту, кроме молельни и нескольких келий, были еще трапезная, келарня с кухней, баня, амбар и дровяной сарай. Скот не держали, чтобы не отвлекал от молитв. Два огорода соток по восемь и огромная пасека. Славился скит своим ивовым медом. Сквозистые заросли тальника тянулись широкими лугами далеко до реки.

В кухне на белом выскобленном столе сохли банки – перевернутые на березовые ветки, чтобы не «заглохлись». Мед вязко заполнял голубое стекло, пожелтевшие крышки с трудом закрывались.

Старухи перетаскали все во двор. И пошли за Мотей-дурой. Банки с медом стояли рядом с железным ящиком, собирая в себя редкое солнце. Ящик был врыт в землю в овражке, что примыкал к теневой стороне кухни – там почти всегда было сумрачно и влажно. Слепая с трудом подняла заржавелую гнутую крышку, та описала дугу и с грохотом упала на землю. Встала на колени у самого края, провела ладонью, определяя ширину образовавшегося отверстия, и, крепко упираясь одной рукой, другой взяла первую банку. Пахло плесенью и чем-то сладким, кладбищенским. Стараясь не уронить, девушка опускала мед все ниже и ниже, надеясь, наконец, достать дно. Чесался нос, и болела спина. На запястье руки, упиравшейся в землю, проступила голубая жилка, рядом с двумя свежими шрамами. Чтобы банка не выскользнула, она крепко сжимала ее побелевшими пальцами, наклонялась все глубже, но донышко банки все еще ничего не касалось. Она согнулась сильнее, переступила коленями, потянулась всем телом, задрожала от напряжения. По руке, с земли, побежал паук, слепая дернулась, потеряла равновесие, вскрикнула и упала головой в это черное отверстие.

Было холодно, она летела в темноте, иногда задевая о стенки, и думала о том, что такого не бывает. Перед глазами поплыли разноцветные пятна. В голове пульсировала ритмическая фигура из «Болеро» Равеля. Потом проступили очертания ненавистной комнаты. ОН стоял и смотрел на нее совершенно равнодушными глазами. Потом развернулся и вышел, хлопнув дверью. Опять возникло сильное чувство беспокойства, а потом – дикая боль в груди. Девушка заревела во всю силу легких и бросилась в соседнюю комнату, где к стенам были прислонены подрамники с натянутыми на них холстами, грунтованный картон, два стола, заваленные красками, кистями, мастехинами, бутылками различных разбавителей и лаков. Она нашла среди этой кучи маленький стальной скальпель и несколько раз резанула им сначала по правой руке, а потом по левой. Потом забежала в ванную и остервенело начала крутить никелированный барашек. Кран засвистел, прыснул, выпустил воздух и затих. Она в отчаянье била по нему кулаком, но он молчал. Тогда в кухне отыскала обувную коробку, служившую аптечкой, из оранжевой банки на ладонь выкатились всего штук семь голубых малюсеньких таблеток, она зарыдала еще сильнее, высыпала таблетки в рот, огляделась, схватила бутылку разбавителя и, морщась, запила все вонючей жидкостью.

Равель все еще множество раз повторял две темы, вступали все новые и новые инструменты, а она сидела на полу и, размазывая по лицу слезы, раскачивалась из стороны в сторону.

Боль в животе скрючила совсем, ее вырвало, начались судороги, потом все ушло в ватный туман.

И оттуда уже глухо – отдельные фразы людей:

– Синюшность кожных покровов. Пишешь?

– Пульс?

– Дыхание поверхностное, слабое. Может произойти остановка!

– Рефлексы на болевое раздражение отсутствуют.

– Проверьте ее внимательно!

– Зрачки расширены. Слабо реагируют на свет... Возможна полная слепота...

Дальше – ничего.

Сильно болели спина и руки. Ей с трудом удалось встать на четвереньки, и она поползла по кругу, ощупывая жирную землю. Сначала пространство показалось ей замкнутым, но потом она обнаружила впадину, которая превратилась в большую нору или кем-то прорытый лаз. Цепляясь за корни, она стала осторожно продвигаться по нему вперед. Скоро пространство стало расширяться, и можно было уже встать на ноги. Исчез запах грибов и торфа. Она, хромая, пошла, держась за стены. Земля была мягкой и легко осыпалась. Дальше все стало и вовсе необыкновенно. Сперва пол из земляного превратился в твердый и абсолютно гладкий, а потом и стены стали такими же, образуя больших размеров коридор.