Ясно, что учитывая все это, Фабий считал, что «город идет вслед за безрассудным молодым человеком навстречу величайшей, смертельной опасности», и он решил «словом и делом отвратить сограждан от решения, к которому они склонялись» ( Plut. Fab., 25). Но это было не так-то легко. Публий всем вскружил голову, народ им прямо бредил. Ни у кого не доставало мужества выступить против него открыто. Сенат собрался. И вот среди всеобщего молчания заговорил Фабий. Ему пришлось начать свою речь с оправдания. Он уверял, что слухи о его злобной зависти — клевета. Затем он в глаза обвинил молодого консула в неуважении к сенату: он не имел никакого права говорить об Африке, так как она не включена сенатом в число провинций.
Затем, как бы смягчая неприятное впечатление от своей резкости, он заговорил с Публием почти отеческим тоном. Он понимает, сказал Фабий, что предприимчивый юноша придумал эту фантастическую экспедицию, дабы увеличить свою славу. Ему, разумеется, кажется слишком заурядным делом разбить врага в Италии, он мечтает о победе в далекой Африке. «Но ты должен простить меня, Корнелий, что я не поставлю твою славу выше общественного блага, — продолжал старик, — ибо по отношению к себе самому я никогда не ставил людскую молву выше интересов государства. Впрочем, если бы не было никакой войны в Италии или враг был бы из таких, победа над которым не может принести никакой славы, могло бы показаться, что тот, кто стал бы удерживать тебя, хотя бы ради общественного блага, желает отнять у тебя вместе с войной случай прославиться. Но когда такой враг, как Ганнибал, с нетронутым войском держит Италию в осаде четырнадцатый год, то будешь ли ты недоволен, Публий Корнелий, если ты, будучи консулом, изгонишь из Италии того врага, который был для нас причиной стольких смертей, стольких поражений?»
Доказывая, что слава консула ничуть не пострадает, если он откажется от своего безрассудного плана, Фабий в то же время искусно давал понять слушателям, что единственная причина похода — непомерное честолюбие Сципиона, что он готов принести ему в жертву благо своей родины.
Затем Кунктатор начал разбирать план Сципиона по существу. План этот, по его мнению, сводился к тому, чтобы выманить Ганнибала из Италии, напав на его отечество. Но замысел этот явно нелеп. «Почему ты предпочитаешь идти окольным путем, рассчитывая, что, когда ты переправишься в Африку, за тобой последует туда Ганнибал, а не хочешь направить войска прямо на Ганнибала? Это и естественнее — защитив свое, отправляться осаждать чужое. Пусть мир в Италии водворится прежде, чем начнется война в Африке, и пусть прежде страх оставит нас, чем сами мы будем устрашать других… Кроме того, что государственная казна не может содержать в Италии и Африке двух войск, помимо того, что не остается никаких средств на содержание флота и на доставку провианта, кто не видит, наконец, сколь великой опасности мы подвергаем себя? Что же это, в самом деле? Публий Лициний будет вести войну в Италии, Публий Корнелий — в Африке. И что же? Если — да отвратят все боги это пророчество! даже упоминание о нем вызывает ужас! но то, что раз случилось, может и повториться — победитель Ганнибал пойдет на самый Рим, и тогда мы вызовем тебя, консула, из Африки?»
Указав на опасность, которой подвергнется Италия, пока безрассудный консул будет гоняться за военным счастьем в Африке, Фабий перешел к рассмотрению положения дел в самой Африке. Кто поручится, что счастье улыбнется Публию Сципиону в этой стране? Тут бывший диктатор напомнил о несчастном конце отца и дяди Публия, которые также сражались на чужбине и там погибли, и выразил надежду, что их печальная судьба послужит Сципиону хорошим уроком. Затем он упомянул о трагическом конце единственной римской экспедиции в самой Африке. Разве не погиб самым жалким образом Атилий Регул, высадившийся в Африке в прошлую войну?
«Да, Публий Корнелий, когда ты увидишь Африку с открытого моря, тебе покажется, что твои Испании были игрой и шуткой! В самом деле, в чем тут сходство? Ты плыл вдоль берегов Италии и Галлии по мирному морю и причалил с флотом в Эмпориях, союзном нам городе. Высадив войско, ты повел его по совершенно безопасному пути к друзьям и союзникам римского народа в Тарракон».
Фабий еще некоторое время распространялся о легкости испанской экспедиции: гибель полководцев вдохнула новое мужество в воинов, их вождь Марций был выдающимся полководцем, Новый Карфаген взят был без всякого сопротивления… «Что касается остальных твоих предприятий, я не желаю умалять их значение, но все-таки их никоим образом нельзя сравнить с войной в Африке, где для нашего флота не открыто ни одной гавани, нет ни одной дружественной нам страны, нет ни союзного государства, ни дружественного царя, нигде нет места, где можно было бы остановиться… Куда ни взглянешь, все принадлежит неприятелю и настроено враждебно». Или, может быть, консул верит своим друзьям ливийцам? Пусть он лучше вспомнит, ядовито заметил старик, как погиб его отец, тоже доверившийся варварам. Конечно, Сифакс и Масинисса не прочь избавиться от карфагенян, но, если чужеземцы вторгнутся в Африку, общая опасность сплотит ее жителей.
«И карфагеняне не так защищали Испанию, как они будут защищать стены родного города, храмы богов, алтари и очаги, когда, идя в бой, они будут прощаться с дрожащими женами и видеть перед собой малюток детей. А что, если карфагеняне, полагаясь на единодушие Африки, на верность союзных царей, на крепость стен, узнав, что Италия лишена защиты, тебя и твоего войска, или сами пошлют в Италию новое войско или велят соединиться с Ганнибалом Магону? Понятно, мы будем испытывать такой же страх, какой испытывали при переходе в Италию Газдрубала, которого выпустил из рук ты, ты, который намерен запереть своими войсками не только Карфаген, но и всю Африку. Ты скажешь, что он тобой побежден. Но я не желал бы, не только ради государства, но и ради тебя самого, чтобы побежденному врагу был открыт доступ в Италию.
Позволь нам все, что было счастливо для тебя и для власти римского народа, приписать твоим способностям, а все неудачи отнести к превратностям военного счастья. Но чем больше у тебя талантов и чем ты отважнее, тем больше отечество и вся Италия держатся за такого защитника. Ты не можешь даже сам не сознаться в том, что где Ганнибал, там и главный центр этой войны. Следовательно, здесь ли, там ли — ты будешь иметь дело с Ганнибалом. Так что же наконец, будешь ли ты сильнее в Африке один или здесь, где твое войско соединено с войском коллеги?.. И где Ганнибал будет сильнее оружием и войском — в отдаленном ли уголке страны бруттиев, где он уже давно напрасно требует у родины помощи, или близ Карфагена, в союзной Африке? Что это за план — предпочтительно избирать поле битвы там, где твои войска будут вполовину меньше, а войска неприятеля гораздо больше, а не там, где ты будешь сражаться с двумя армиями против одной, притом обессиленной столькими сражениями и такой продолжительной и тяжелой службой».
Конец речи Фабия был гневным и обличительным. «В то время как Ганнибал находится в Италии, ты собираешься ее оставить не потому, чтобы это было полезно для государства, но потому, что это принесет тебе славу и почести… Я думаю, что Публий Корнелий избран консулом для государства и для нас, а не лично для себя и что войска набраны для защиты Рима и Италии, а не для того, чтобы консулы, подобно царям, высокомерно таскали их, куда вздумается».
Так закончил Фабий. Хотя он и старался казаться любезным и даже доброжелательным к молодому полководцу, в его речи сквозила досада и злоба. Он выставлял Публия безумным эгоистическим честолюбцем, навязывающим государству нелепейший и фантастический план. Все подвиги Публия в Испании он свел на нет, утверждая, что война была чрезвычайно проста, но Сципион и тут умудрился наделать ошибок.
Слова Кунктатора произвели на сенаторов глубокое впечатление. Все они были на стороне мудрого старца, а не легкомысленного юноши. На эту длинную продуманную речь Публий Сципион отвечал кратко. С холодной вежливостью он поблагодарил Квинта Фабия и сенаторов за заботу о нем, но заверил, что это совершенно излишне. Пять лет тому назад он не был ни старше, ни опытнее, а Испанию завоевал. А когда он вернется победителем из Африки, отцам эта кампания покажется столь же легкой, как теперь Фабию Испанская.