Ганнибал долго искал среди трупов тело консула, чтобы похоронить его. Но хотя Фламиний и был убит, тела его нигде не нашли. Вождь карфагенян был очень доволен. Теперь он не сомневался в победе ( Polyb., III, 85 , 6). А в Риме народ пребывал между надеждой и сомнением. Неужели опять придет весть о сомнительных результатах, как при Тицине и Требии? И вот на трибуну вышел претор и сказал: «Римляне, мы разбиты в большом сражении». Больше он ничего не сказал. Но страшные слухи о битве с быстротой молнии распространились среди квиритов. Город окутало черное облако скорби. Римляне, говорит Полибий, не знали, что такое поражение, поэтому они горевали без меры ( Polyb., III, 85 , 9). И вот тогда-то, в эти дни мрака, решено было выбрать диктатора, то есть чрезвычайного магистрата, который в течение полугода пользуется неограниченной властью. Выбор пал на Квинта Фабия Максима.
Ему было уже за семьдесят лет, когда ему доверили спасение отечества. Он был подобен толстовскому Кутузову — мудр, вернее, умудрен старостью. Впрочем, еще в детстве его за спокойствие и неторопливость прозвали Овикула, Овечка ( Plut. Fab., I). «Спокойный, молчаливый, он был чрезвычайно умерен и осторожен в удовольствиях, свойственных детскому возрасту, медленно и с большим трудом усваивал то, чему его учили, легко уступал товарищам и подчинялся им и потому людям посторонним внушал подозрение в вялости и тупости, и лишь немногие угадывали в его натуре глубину, непоколебимость и величие духа — одним словом, нечто львиное» ( Plut., ibid.). Был Фабий воплощенная разумность и осторожность, кроме того еще большой поклонник старины. Он не терпел модных новшеств, с неодобрением смотрел на греческие статуи и картины, которые привозили в Рим молодые полководцы ( Plut., Marcell., 21). Именно его жизненные правила стали идеалом для Катона Старшего ( Plut., Cat. mai., 3).
Вступив в должность, он прежде всего заявил, что причина бед, обрушившихся на римский народ, это пренебрежение к религии, которое проявил злополучный Фламиний. Посему диктатор занялся религиозными церемониями, сулил богам обильные жертвы, справился даже в Сивиллиных книгах, полных туманных пророчеств и загадок ( Liv., XXII, 9 , 7–10; 10 ; Plut. Fab., 4). Но старый Фабий не забывал и о делах человеческих. Тактика, которую он решил применить к Ганнибалу, весьма напоминала ту, которую применил к Наполеону Кутузов — не давать решительной битвы и отступать, изматывая врага мелкими стычками.
После Тразимен римляне ждали самого Ганнибала в городе с минуты на минуту. С удивлением они узнали, что он внезапно поворотил и увел войско на плодородный юг. Ганнибал был, видимо, удивлен не меньше. Он ждал, что римляне пошлют к нему послов просить мира. По словам Ливия, глядя с вершины Альп на расстилающуюся у его ног Италию, он сказал: «Отныне все пойдет, как по ровному отлогому склону: одна, много две битвы отдадут в наши руки и в нашу власть кремль и столицу Италии» ( Liv., XXI, 35 , 9).
Между тем Ганнибал выиграл уже третью битву, а римляне все еще не признавали себя побежденными. Значит, генеральное сражение еще впереди. И он с нетерпением ждал его. На пышных полях юга, где люди и животные отдохнули и залечили свои раны, он делал все, чтобы вызвать римлян на новую битву. Он сжигал все на своем пути, разорял деревни, но ничто не могло заставить Фабия отступить от принятого решения. Диктатор довольствовался тем, что шел по пятам за карфагенянами, избивая отставших и фуражировщиков. Несколько раз удалось Фабию поставить Ганнибала в весьма затруднительное положение. Однако судьба не дала диктатору в спокойствии довести свою линию до конца.
Буря недовольства поднималась против его политики. Она была позорна для римского оружия, она разоряла страну, она лишала тысяч крестьян крова и пищи. Вот почему трибуны, одни сохранявшие свободу слова при диктаторе, ежедневно на Форуме осыпали его упреками, как труса, даже предателя. Ганнибал об этом узнал. Теперь он нашел средство, как убрать со своего пути полководца, мешавшего его планам. Пуниец начал вести себя так, чтобы у римлян возникло подозрение, что он в сговоре с их военачальником. Так, грабя и сжигая все на своем пути, он, однако, стороной обошел имение Фабия, словно щадя его ( Plut. Fab., 7). Узнав об этом, трибуны были просто вне себя. Кончилось тем, что Фабия фактически лишили полномочий, во всяком случае — вещь неслыханная! — уравняли с ним в правах начальника его конницы Марка Минуция, сторонника решительных действий. К счастью, Минуций не успел наделать больших бед. Очень скоро он попал в отчаянное положение, из которого его спас сам Фабий. Пристыженный Минуций передал ему свои полномочия. Но срок диктатуры Фабия уже подошел к концу, а народ снова кричал о необходимости решительных действий.
И без того растревоженную толпу разжигали демагоги. Во главе их стоял некий Гай Теренций Варрон, тот самый трибун, который постоянно нападал на диктатора. Патриции с отвращением рассказывали, что он сын торговца-мясника из лавочки и мальчишкой сам помогал отцу в этом «низменном, рабском, грязном занятии» ( Liv., XXII, 25 , 18–19;ср. Val. Max., III, 4 , 4). Он был самонадеян и умел заискивать перед народом ( Plut. Fab., 14). Сейчас он без устали кричал на площади, что разобьет Ганнибала, как только его увидит ( ibid.). Вот этого-то Варрона народ избрал консулом.
Сенат был в ужасе от этого выбора. Ему казалось, что это второй Фламиний. Чтобы спасти положение, вторым консулом решили выдвинуть Люция Эмилия Павла. То был, по общему мнению, достойный и благородный человек, происходивший из древнего патрицианского рода. Но за несколько лет до начала злосчастной войны он вместе с Ливием был консулом, и обоих их после блестящего триумфа ложно обвинили в утайке денег. Опозоренные судом, они удалились от дел. Но каждый вел себя по-своему. Гордый и мстительный Ливий возненавидел римский народ и отрекся от него, а мягкий Эмилий впал в глубокое уныние. Сейчас его честность и опытность в военном деле заставили отцов остановить свой выбор именно на нем. Запуганный судебным приговором Эмилий с робостью слушал сенаторов. Только чувство долга перед родиной, которое он считал необходимым ставить выше всего, заставило его взяться за это опасное и неблагодарное дело: обуздывать безумие товарища. Уезжая из Рима с тяжелым сердцем, он обещал Фабию сделать все, чтобы не давать боя Ганнибалу.
«Когда я думаю только о себе, Фабий, — сказал он на прощание, — то для меня вражьи копья лучше нового суда сограждан. Но коль скоро таковы нужды государства, я предпочту, руководя войском, услышать похвалу от тебя, нежели от всех прочих, навязывающих мне противоположные решения» ( Plut. Fab., 14).
Оба консула, утонченный аристократ и бывший лавочник, вместе отправились в Апулию навстречу Ганнибалу. Варрон был настолько безумен, что настоял, чтобы они командовали поочередно — день Эмилий, день — Теренций ( Plut. Fab., 15). Ганнибал делал все, чтобы вызвать их на бой. Сначала это ему не удавалось из-за твердости Эмилия. Варрон рвал на себе волосы, крича, что его лишают великолепного триумфа. Но долго так продолжаться не могло. Командование перешло к Варрону, и он решил дать битву.
Противники расположились у местечка Канны возле реки Ауфид. У Ганнибала было 40 тысяч пехотинцев и 10 тысяч всадников, римская армия насчитывала более 80 тысяч воинов. Но искусство полководца свело на нет все эти преимущества. Римляне опять были выданы врагу безумным военачальником. Говорят, Ганнибал, глядя на расположение войск, заметил: «Мне было бы еще удобнее, если бы он передал мне их связанными» ( Liv., XXII, 49 , 4; Plut. Fab., 26).
Войска медленно сходились. Римляне с изумлением глядели на разноплеменные ряды врагов: здесь были и огромные, обнаженные по пояс галлы с рыжими косматыми волосами, испанцы в туниках, блестевших пурпуром и золотом, и африканцы, одетые в римские доспехи, снятые с убитых ( Liv., XXII, 46 , 4–6). Никогда прежде не сходились такие огромные армии. Исход битвы был ужасен для римлян. Сражение быстро превратилось в резню. Римляне были окружены и почти целиком истреблены. Смерть настигала их и на обоих берегах реки, и в воде. Пало немногим менее 70 тысяч, около 10 тысяч попало в плен, спаслось же из всего огромного войска меньше 3 тысяч ( Polyb., III, 117 , 3). Среди моря крови и смерти, которая глядела отовсюду, молодой патриций Гней Корнелий Лентул скакал с поля боя на коне. Вдруг он заметил окровавленного человека, неподвижно сидящего на камне. Вглядевшись, он узнал консула Эмилия. С внезапным порывом юноша воскликнул: