Доходов от ткацкого станка не хватало, и Розалия, чтобы залатать жалкий бюджет семьи, время от времени отправлялась за продуктами в деревню. Но после того как ее однажды избили жандармы, она захворала, надолго выбыв из строя, и так называемой «контрабандой» стала заниматься сама Алиция.

Поселок быстро онемечился. Лучшие виллы заняли гестаповцы, офицеры, высшие чиновники. В остальных домах разместились эвакуированные из Германии, а отремонтированные и перестроенные кооперативные здания отвели под казармы для «Гитлерюгенда». Алиция ни разу не была в поселке во время оккупации. Шли месяцы, зимы сменялись веснами. И все казалось, что вот весной кончится война. Но весна проходила, и люди снова с надеждой ждали следующей. Так уж устроен человек: когда жизнь на волоске и страдания особенно жестоки, легче разочаровываться и опять надеяться, чем смотреть правде в глаза.

Антоний был жив, но вести от него приходили все реже и были все лаконичнее. Алик из одиннадцатилетнего мальчика незаметно превратился во взрослого парня. Анджей, пропадавший все это время в Варшаве, в один прекрасный день, недели через две после поражения восстания, появился на квартире у матери. Он очень изменился за эти годы и показался ей до боли чужим. Он почти ничего не рассказывал о себе, но его осунувшееся, небритое лицо, высокие сапоги, циничные смешки и жесты, такие странные в этой комнатке, оклеенной голубыми обоями с розовыми цветочками, внесли в дом тревожную атмосферу чуждого мира с его надеждами, удачами и крушениями, в котором он жил столько лет. Дома он пробыл недолго. Когда в начале октября в Островце началась новая волна облав и арестов, Анджей исчез и скрылся в островецких лесах.

Но вот фронт неожиданно и стремительно подошел к Островцу. Немцы укрепились на Среняве, и город два дня и две ночи находился под артиллерийским обстрелом. На рассвете третьего дня загрохотали «катюши», и Красная Армия начала форсировать реку одновременно в двух местах — со стороны Бялой и поселка. В полдень первые советские танки вошли в город.

Алиция прямо из подвала помчалась к себе в поселок. Город, подожженный в последнюю минуту отступающими немцами, был в огне и дыму. Горели рынок, казармы, тюрьма и Огродовая улица, где помещалось гестапо. Был солнечный морозный день и ослепительно синее небо. Пожара никто не гасил: не было воды. Но почти все население высыпало на улицу. Всюду слышался плач. Взламывали и грабили магазины. Перед винным складом из разбитых бочек по водосточным желобам тек спирт, голубоватым ручейком заливая трупы двух голых немецких солдат. Крики пьяных смешивались с треском автоматов и сухим щелканьем одиночных выстрелов. Небо на западе сотрясалось от равномерного глухого грохота артиллерийской пальбы.

Эти события запечатлелись в памяти так же ярко, как и тот давний осенний день. Проходя по мосту через Среняву, Алиция всегда вспоминала, как советские солдаты не хотели пропускать ее на другой берег. С реки дул ледяной ветер. По главной улице непрерывным потоком шли танки, моторизованная пехота, мотоциклы, артиллерия. В конце концов выручило знание русского языка — ее пропустили. Среди грохота и скрежета металла она поднималась в гору, то и дело пускаясь бегом. Но солдаты на каждом шагу окликали ее и задерживали. Снег скрипел под ногами, а изо рта вырывались клубы пара. Там и сям на тротуаре валялись убитые лошади. Дальше дорогу перерезали опустевшие щели и противотанковые рвы. Когда она достигла первых домов, под ногами захрустело битое стекло. В воздухе тучей летали белые перья. Поодаль кто-то наяривал на гармошке плясовую. Потом наступила ночь.

Алиция заперлась у себя и забаррикадировалась, но ни на минуту не сомкнула глаз. Стекла были выбиты, и, несмотря на закрытые ставни, по комнатам гулял ветер. Зажечь свет она боялась. В дверь то и дело ломились солдаты. В темноте раздавались их крики и песни. Время от времени автоматные очереди врывались в тревожную ночь. Над городом стояло огромное зарево, и из его неподвижной глуби, словно со дна полыхающей ночи, доносился неумолчный гул орудий.

III

Стояли чудесные весенние дни. Нежно-зеленые деревья, окутанные белым облаком цветов и как бы парящие над землей, на первый взгляд скрывали следы разрушений. Но Алиция знала наперечет все раны своего дома. Она думала о нем, как о тяжелобольном человеке. Его некогда исправный, четко работавший организм разладился и нуждался теперь в заботливом и всестороннем лечении. Но денег не было — и ремонтом приходилось заниматься урывками.

Зимой в сильные морозы полопались водопроводные трубы. Вставить стекла было не на что. Дом не отапливался и весь пропитался сыростью. Требовалось немедленно исправить множество мелких повреждений. Крыша протекала, и у двух комнат наверху был нежилой вид. Снаружи стены были исцарапаны осколками снарядов, окна забиты фанерой, крыша разворочена — так плачевно выглядел этот когда-то чистенький и аккуратный дом!

Алиция целые дни проводила за ткацким станком, и, хотя спрос на домотканые изделия был большой, никак не могла свести концы с концами. По временам у нее опускались руки и не было ни сил, ни — самое страшное — желания бороться с охватывающим ее безразличием. До сих пор она жила в постоянном нервном напряжении, а теперь, когда не нужно было днем и ночью преодолевать страх, все чаще ощущала внутреннюю пустоту. Иногда ей становилось жутко, и тогда она, стряхнув с себя оцепенение, лихорадочно и торопливо начинала припоминать всякие дела и обязанности, ища в этом спасение. Но обязанностей и дел было не счесть, а сумасшедшая работа так изматывала, что ее охватывало отчаяние. К чему все это? Какая жизнь ждет их?

Правда, самое тяжелое позади, но теперь, на пороге новой жизни, оказалось, что годы войны опустошительным ураганом пронеслись в душе, измучили, задергали, пришибли и, словно не исчерпав своей разрушительной силы, перешагнули границу прошлых событий, отравляя будущее, надеждой на которое человек живет в самые тяжелые минуты.

Обойдя, как обычно, вокруг дома, Алиция постучала в дверь кухни. Звонок у парадного не работал, а стука тугая на ухо Розалия не могла услышать. Алиция все собиралась заказать побольше ключей от входной двери, но пока их было только два, и ими завладели сыновья.

Розалия открыла не сразу. Это была полная, шестидесятилетняя женщина с гладко прилизанными седыми волосами и маленькими глазками на большом красном лице. Как все глухие, она говорила очень громко.

— Приходил кто-нибудь? — спросила Алиция.

Оказалось, заходила жена майора, Станевич, знакомая Косецких еще по довоенным временам; с ней Алицция не раз ездила в деревню за продуктами.

— Давно?

— С час назад! — прокричала Розалия. — Сразу же ушла. Пан судья не принял ее.

Алиции неприятно было это слушать, но она вступилась за мужа:

— Он очень устал, ему нужно отдохнуть…

Розалия пожала массивными плечами.

— А то как же! Разве я что говорю? Конечно, надо человеку отдохнуть.

Алиция прошла в холл. Там было пусто, темно и неуютно. Розалия последовала за ней.

— А больше никого не было?

— Фабианский сверток с шерстью принес.

— Принес? — обрадовалась Алиция. — Вот хорошо! Где же он?

— Ушел.

— Я не про Фабианского спрашиваю, а про шерсть.

— А я почем знаю? — рассердилась прислуга. — Унес с собой.

— Как это унес?

— А так. Сказал, что без денег не оставит.

Алиция пришла в отчаяние.

— Боже, что за человек! Ведь мы всегда платим сразу.

— Я ему то же самое говорила.

— А он?

— Сказал, раз вас дома нет, он не может оставить шерсть, ему срочно нужны деньги.

— Ах, боже мой! — огорчилась Алиция. — Теперь так трудно с шерстью…

— Он сказал, что дома у него еще есть. Только дороже. По три тысячи.

Алиция задумалась.

— Ничего не поделаешь, придется взять. Только нельзя откладывать, завтра она может еще подорожать.

— А как же. Он сам это сказал.