Я так часто отказывала под тем же предлогом другим, что не сразу сообразила, как это должно прозвучать здесь и для него. Я не предполагала, что открою свой секрет именно так, хотя как следовало его открыть, никогда серьезно не думала.

— У тебя дочка? Да что ты! — удивился Джордж. — Я не знал, что ты вышла замуж.

— А я и не вышла, — улыбнулась я, на этот раз уже вполне уверенно, ведь мне удалось благополучно войти в свою прежнюю роль — роль особы, меняющей возлюбленных как перчатки, рожающую детей от кого попало, делающей, что ей вздумается и ничуть от этого не страдающей. Джордж блестяще, как всегда, подхватил эту мою подачу с полуслова. Сделав соответствующую гримасу, он проговорил шутовским тоном, вульгарным и пошлым, как у жеманной дамы, отчего я пришла в полнейший восторг.

— Ну, Розамунд! Ты даешь!

— А дочка у меня — прелесть, — заявила я, чувствуя, как меня охватывает неудержимая веселость.

— Не сомневаюсь, — сказал Джордж. — Как может быть иначе, раз она — твоя дочь? Вполне естественно.

— Почему бы тебе не забежать к нам? Увидишь ее, — предложила я. — Пойдем, у меня найдется, что выпить. Я должна поскорее вернуться, а то она одна в квартире. Я буду очень рада, если ты к нам заглянешь.

По тому, как Джордж смотрел на меня, было ясно, что он согласится, иначе я ни за что не стала бы его приглашать.

— С удовольствием! — сказал он. — Очень мило с твоей стороны. Ведь столько времени прошло.

И он бросил на меня быстрый загадочный взгляд, в его словах, мягких и невинных, скрывалось так много, и он так явно меня ни в чем не винил, ничего против меня не имел, что я растаяла от облегчения. Глядя на Джорджа, я подумала, что его можно назвать даже красивым. Будь он поплотнее, он безусловно был бы красивым мужчиной.

— Ты сегодня блестяще выглядишь, Розамунд, — сказал Джордж, как мне показалось, только, чтобы что-нибудь сказать. — Если можно так выразиться, красивее, чем когда-нибудь.

— Просто здесь темно и ты плохо меня разглядел, — отозвалась я. — Увидел бы ты меня при дневном свете — я совершенно замотана.

— Ну что ты! Правда, я и сам уже сдаю — старею.

— По-моему, выглядеть старым тебе не грозит, — возразила я. — У тебя нестареющий тип лица.

— Да здесь же ничего не видно, — сказал он, — при этом освещении.

— Пойду-ка я за своим пенициллином. Наверно, он готов. Подожди меня.

— Это тебе придется подождать меня, — заметил Джордж. — Мое-то лекарство еще не готово. Так что возвращайся и будем ждать вместе.

— Идет, — согласилась я.

Я всегда предпочитала ждать сама, не любила, когда ждут меня. Подойдя к своему окошечку, я получила пенициллин для Октавии и вернулась к Джорджу.

— Сколько же твоей дочке? — спросил он, как только я села рядом с ним. И со скоростью, поразительной для человека, не ладящего с цифрами, я мгновенно сообразила, что лучше не говорить правду — это менее чревато последствиями — и посему объявила, что Октавии одиннадцать месяцев, хотя до столь зрелого возраста ей надо было еще расти и расти. Сказала и тут же испугалась, правильно ли поступила, ведь теперь, если я захочу когда-нибудь открыть истину, выпутаться будет трудно. Кроме того, если Октавии одиннадцать месяцев, выходило, что я провела ночь с Джорджем уже будучи беременной. Вся история слишком осложнялась, и казалось, что за прошедшие с той ночи месяцы истина где-то затерялась навсегда. Я смотрела на Джорджа и с трудом верила, что между нами на самом деле когда-то что-то было. Он выглядел просто неспособным на это: мягким, тонким и женоподобным, как в тот раз, когда я увидела его впервые, а тогда я не сомневалась, что он увлечен Джо. Мне всегда, но естественно в меньшей степени, было трудно представить себе прежние чувства при встречах с другими, когда-то интересовавшими меня мужчинами. С Хэмишем, например, моей первой любовью. Он куда-то исчезал года на два, а потом мы стали часто встречаться, так как он тоже время от времени захаживал в Британский музей. Столкнувшись с ним в первый раз, я смутилась и растерялась — мы ведь расстались далеко не друзьями. Однако, выпив вместе кофе, мы быстро снова нашли товарищеский тон, позволяющий с приятностью обсуждать как поэзию, так и старых приятелей. Но я никак не могла отделаться от недоумения — неужели мы действительно когда-то так хорошо знали и даже любили друг друга? Мы могли пить с Хэмишем и его женой кофе с пирожными, и вдруг на меня находили поразительно явственные воспоминания о его зубах, губах, об его обнаженном теле. Желание тут было ни при чем — меня давным-давно не влекло к Хэмишу. Скорей это походило на необъяснимые темные порывы, когда так и тянет поразить окружающих: раздеться догола в переполненном вагоне метро или броситься с верхнего яруса вниз в театре. Наверно, во мне оживал страх, а не желание. Я знаю, что другие женщины ничего похожего при встречах с прежними возлюбленными не испытывают. Вероятно, это лишний раз доказывает, что я серьезно не в ладах с сексом.

Когда Джордж получил свои таблетки для горла, мы отправились ко мне. Идти пришлось быстро — было очень холодно, а от быстрой ходьбы я начинаю задыхаться и не могу разговаривать. Так мы и шли молча. В лифте Джордж неожиданно сказал:

— Я все думал, что встречу тебя, и никак не получалось.

По его тону невозможно было понять — извиняется он или сетует. Подобно мне, он так тщательно скрывал свои истинные чувства, что в конце концов от них не оставалось и следа.

— Ты действительно не знал, что у меня ребенок? — парировала я тем же тоном.

— Откуда мне было знать? Кто мог мне сказать? — ответил он.

А я осознала еще один аспект нашей деликатной ситуации: если Джордж принял на веру, что в ту последнюю роковую ночь я была беременна, значит, он вправе решить, что у меня имелись веские причины не хотеть больше с ним видеться. Не хотеть по собственным соображениям, независимо от того, как я к нему отношусь и как он со мной поступил. Поверив в это, он мог предположить, что не он избегает меня, а я его. Словом, предположить он мог все, что угодно. В грустном замешательстве я поежилась и открыла дверь лифта. Больше всего мне хотелось узнать, что Джордж думает на самом деле. Хорошо бы заглянуть к нему под черепную коробку и посмотреть, что там происходит. Правда, кто знает, может, там царит такая же путаница и неразбериха, как у меня, и я все равно ничего не узнаю.

Я долго искала ключ, так как напрочь забыла, что оставила дверь незапертой. Опомнившись, я открыла дверь, провела Джорджа в гостиную, а сама поспешила к Октавии, которая по-прежнему сладко спала, уже без всяких признаков простуды и кашля. У меня шевельнулась мысль привести Джорджа посмотреть на нее. А вдруг, как в сказке, голос крови подскажет ему, что это его дочь. Нет, пожалуй, не стоит. Не знаю, хотелось ли мне в ту минуту рассказать Джорджу все, наверно, нет, наверно, я хотела подождать и посмотреть, какими мы оба стали. Я поплотнее укутала Октавию воздушным голубым одеяльцем и вернулась к Джорджу. Он проглядывал корректуру моей статьи о Спенсере [47]и, когда я вошла, поднял глаза и сказал:

— Похоже, ты вовсю печатаешься. Я то и дело наталкиваюсь на твои статьи.

— Правда? — удивилась я, потому что мои статьи почти всегда публиковались в изданиях, предназначенных для узкого круга специалистов. — Значит, ты много читаешь, — сказала я.

— Порядочно, — ответил Джордж, но распространяться на эту тему не стал.

— Теперь приходится писать ради денег, — объяснила я. — Пыталась удержаться — вообще-то я этого не одобряю, — но деньги есть деньги. Октавии нужны и цинк, и касторка, и витамины. Дети кого хочешь заставят делать то, что тебе самому противно.

Я подошла к шкафчику в углу и стала вынимать из него стаканы и припасенные Лидией к Рождеству напитки. Среди них оказалась непочатая бутылка виски. Наполнив стаканы, я села рядом с Джорджем.

— А тебе идет иметь детей, — сказал он. — Ты отлично выглядишь. Даже при ярком свете.