—  

Не удивительно! — согласился Егор.

—  

Где же ты был тогда? Я так ждал тебя! Как свое спасение от деда. Придумывал тебя и ангелом, и чер­том, но всегда спасающим. Сильным, самым смелым! И ждал тебя одного. Но ты не приходил.

Платонов сконфуженно опустил голову.

—  

Я понимаю, другая семья... Но ведь и я твой! Неужели твоя душа ни разу не заболела, не подсказа­ла меня?

—  

Кто мог предположить, что у тебя так плохо сло­жится. Если б знал...

—  

Сдал бы в приют — это в самом лучшем слу­чае! К себе, в свою семью никогда не взял бы.

—  

Почему? Тамара поняла б и согласилась бы взять. Да и Оля, дочка моя, была б рада брату. Вопрос уперся бы в тещу, но и эта долго бы не препятствова­ла и больше всех жалела б и любила тебя.

—  

Это ты теперь говоришь,— не поверил Роман.

—  

Я знаю своих!

— 

Да брось! Я тоже о тебе все прощупал,— усмех­нулся зэк невесело и добавил,— иначе бы давно нари­совался!

—  

А что удержало? — поинтересовался Егор.

—  

В твоей двухкомнатной ногу негде поставить. Ну, где б меня определил? В одну комнату с тещей и Оль­гой? Или к вам в зал мою постель поставить? Рядом? Ведь ни на кухне, ни на лоджии я не согласился б жить.

—  

Значит, квартира не устраивала?

—  

Не только.

—  

А что еще? — спросил Платонов.

—  

Я знаю, сколько ты заколачиваешь. Не бухти, пахан! Не кати бочку и не базарь. Мне твоих «бабок» даже на один вечер мало. Разве это заработок? Да как вообще дышишь на него?

—  

А как ты жил у бабки с дедом? Иль все стемнил, а сам в деньгах купался? — перебил Егор.

—  

Ну, я не вечно с ними дышал, и когда дед хотел выпороть вожжами... а знаешь, за что? — прищурился Роман.

—  

Небось, телку зацепил? — предположил Егор.

—  

О, в самое яблочко попал! Притащил на сено­вал девку из своих, деревенских. Она хоть куда годна и согласна.

—  

Сколько лет ей было?

—  

Какая разница? — сморщился парень.

—  

А тебе тогда какой годок пошел?

—  

Четырнадцать. Она на пару лет старше. Поду­маешь, великая разница! Я знал, что мне на ней не жениться, но надо ж было с чего-то начинать. Ну, толь­ко подраздел девку, завалил на сено, чтоб разглядеть получше, отчего меня на нее тянет, и вдруг дед! Вле­тел чертом, сразу с кулаками на меня! В другой бы раз, не будь девки, я пальцем бы не пошевелил. А тут совестно стало, и зло откуда-то взялось. Как влепил ему в рыло, сам того не ожидая, старик задницей не только дверь чердака вышиб, но и лестницу повалил, сам кулем слетел. Крякнул, ударившись о землю, хо­тел вскочить, а встать не смог. Я от радости мигом к девке. Про деда думать не хотел. Так-то и провалял­ся он до зари, покуда бабку в лопухи не приспичило. Там она на него и набрела. Видит, что встать не может, позвала мать. Они вдвоем кое-как занесли деда в избу. А я с девкой и вовсе посеял мозги. Когда слез с чер­дака, дед уже отмытый на лавке лежал при свече.

Кровь, плохо отмытая, на губе виднелась. Я все понял враз, встал на колени прощение попросить, тут же почувствовал на шее его руку. Вроде удавить вздумал, как давно мечтал. Вскочил я на ноги, старик лежит, не шевелясь, лишь в губах ухмылка заблудилась. Я со страху из хаты вылетел. За мной — мамка с бабкой, кричат на два голоса: «Куда ты, сынок? Ведь теперь самое время жить настало!» «Воротись, внучок! Беда избу покинула. Вернулся я, а они деда простыней на­крыли. Сами втроем к столу сели, беседу повели, как по-своему заживем. А когда из-за стола вышли, глядь, с головы и лица деда простынь сдернута, словно он всех нас подслушивал. Мне аж холодно сделалось. Кто и как открыл его морду, мы не видели и не слы­шали.

—  

А может, он живой был? — спросил Егор.

—  

Черт его знает! Но на другой день старика по­хоронили. Крест на могиле поставили, все чин-чинарем. Даже поминки сделали. Чтоб на том свете не обижался козел. Ночью я проснулся от того, что кто- то шарит по мне руками. Думал, мать проверяет, дома ли я. Ну, и говорю ей: «Ну, чего спать не даешь? Дома я, дома». И вдруг получил пощечину. По руке и силе понял, кто влепил. И только хотел обматерить покой­ного, тот положил мне ладонь на грудь и говорит: «Я ж тебя, клопа вонючего, едино не оставлю в доме своем. Изведу, как сверчка. Всю свою жизнь станешь маяться, коли продышишь мое проклятье. До самой смерти клял гада. Помни, за убийство не раз с тебя взыщется. До кончины жить станешь без радостей и отовсюду будешь гоним, никто не примет, не обо­греет тебя. А горестей сгребешь с собою в гроб пол­ную пазуху. Никто не снимет с тебя мое проклятье. Помни про то».

—  

Злой старик,— сказал Егор.

—  

Хуже черта! — согласился парень.

—  

Что дальше с тобой было?

—  

Дед слово сдержал, а может, судьба его послу­шалась. Хуже змеи в кольца крутилась, пока не обхва­тила в наручники. Из дома я ушел. Жизни вовсе не стало. Работаем в огороде, видим, изба огнем взялась. Это при том, что печка не топилась. Летом во дворе жратву варили.

—  

А с чего огонь?

—  

Дед озоровал. Поджег дом, чтоб меня прогнали, чтобы поняли, кому уйти надо. Ну, да и я не лаптем сделан на завалинке. Сказал матери и бабке, кто меня отсюда сживает. Бабка враз попа привела своего, де­ревенского. Тот и дом, и сарай, и скотину, и нас всех освятил водою. Ну, думали, все наладится. А ночью — гроза. Молния в избу попала. Если б не соседи, сгоре­ли б все живьем. Кое-как выскочили, скотину выгнали в огород. Ну, от дома и сарая — одни головешки. Мы все втроем перешли жить в баньку. А через неделю ночью бабка померла, не пережила беду. Остались вдвоем с матерью. Та долго не думала, продала всю ферму: огород и поля, пепелище с баней,— и отправи­лись с ней в город иную долю искать. Она малогра­мотная, я — и того хуже. Ну, да на первых порах нам везло. За вырученные от фермы деньги купили дом на окраине с огородом и садом, прямо с вещами, с мебе­лью. Там тоже старик помер, а у сына его — своя квар­тира. Дом навроде геморроя стал, ненужный вовсе, ухода и ремонта требует. Тянет деньги у семьи. Они разве лишние? Продал за гроши, чтоб избавиться от мороки. А нам в радость, хоть дух переведем. Оно и понятно, снова хозяевами стали, и дом, если честно сказать, больше. Крепче и лучше сгоревшего.

—  

Чего ж тебе там не жилось? — изумился Егор.

—  

Жилось! Еще как!

—  

Почему воровать стал?

—  

Ну, ты, пахан, даешь! У меня ж вскорости девки завелись, а они, сам понимаешь, на халяву в постель не затянешь ни одну.

—  

Значит, не любили.

— 

Это не про меня! Наши девки, если не любят, их ни за какие «бабки» не уломаешь.

—  

Если любит, то уговоры и деньги — лишнее.

— 

Оттого такие как я и появлялись на свет. Теперь можешь, не зная имени, показать ей «бабки» и «ска­фандр». Она мигом сообразит, чего хочешь, и шмыг­нет в кусты без базара. Главное, чтоб денег побольше и «калоши» имелись по размеру. Любить будет лю­бая,— рассказывал Ромка.

—  

Да разве о такой любви речь?

—  

А как меня сделал? Мать рассказывала.

Егору стало не по себе.

—  

Вот так и стал сам подрабатывать, чтоб мамку не трясти лишний раз. Иногда ей перепадало кое-что.

—  

А она не спрашивала, где взял деньги?

— 

Зачем? И так понятно было. Стоило глянуть на моих друзей.

— 

Ты знал, чем это кончается? — сдвинул брови Платонов.

—  

Ой, пахан, не гони агитку! Я — не пацан.

—  

Вот и влип на постоянку!

—  

Вылезу и отсюда!

—  

Как? — изумился Платонов.

—  

Ну, даешь, потрох! С твоей подмогой! Или не допер? Зря что ли тебе столько трандел про себя? Или не разжалобил? Не достал до печенок своими соплями? Да над этими моими бедами даже менты рыдали! Отдавали хамовку свою. И на меня никогда базар не открывали, жалели. А тебя не проняло! Ну, и тупой...