И вдруг мне в голову пришла мысль, что он тоже станет таким же старым, как переводчик. Я попыталась представить его морщинистую кожу, дряблые мышцы, поредевшие волосы, но безуспешно. Как я ни зажмуривалась, мне никак не удавалось даже смутно представить хотя бы одну часть его тела.

Я посмотрела на часы. До прихода автобуса оставалось только десять минут.

– Когда ты уезжаешь? – спросила я его.

«Завтра», – последовал короткий ответ.

– Неужели?… Твоему дяде, наверное, будет грустно.

«Не думаю. Он просто вернется к обычной жизни».

– В следующем году ты приедешь на летние каникулы?

«Навряд ли мне это удастся. Со следующей осени я буду продолжать обучение в Италии».

Убедившись, что краски высохли, племянник закрыл мольберт, а кисти положил в коробку. Воду из бумажного стаканчика он вылил в море. Грязная вода расплылась внизу под нами, но тотчас же ее смыла набежавшая волна. Звук был таким четким, что я даже засомневалась: а не произнес ли он что-нибудь.

– Наверное, тебе наши отношения кажутся странными…

Рука, державшая краски, остановилась, и он вопросительно посмотрел на меня.

– Разумеется, разница в возрасте почти в пятьдесят лет любому покажется ненормальной.

«Мне это не кажется таким уж странным. Я был счастлив ощущать тебя рядом. И вообще, я был рад с тобой познакомиться».

Я не знала, как на это реагировать, поэтому опустила голову, чтобы помочь юноше складывать тюбики с красками.

«С того момента, как я прибыл сюда, ты первая, не считая моего дяди, с кем я разговариваю».

– Но время от времени я испытываю беспокойство. Потому что у нас нет будущего. Я думаю, что, возможно, осень никогда не нacтyпит. Я спрашиваю себя: неужели все закончится летом?

«Все будет нормально! – как бы утешая меня, написал племянник. – Ветер скоро прекратится. Помнишь, как в тот день он промчался над набережной? Не беспокойся!»

Последний листок он положил мне на ладонь и сжал ее в кулак. Написанные им слова заполнили всю мою ладонь. И вдруг у меня возникло ощущение, что между нами установилась связь, какой не могло быть с переводчиком.

Мы уже собирались встать, как вдруг оказались в объятиях друг друга. От любого неосторожного движения на скользком камне нам грозила опасность упасть в море. Я пыталась потом вспомнить – то ли племянник хотел меня удержать, потому что я потеряла равновесие, то ли он первым протянул ко мне руки, – но безуспешно. Мне показалось, что волны вдруг перестали двигаться.

Мы поцеловались. Наши губы соединились без малейших колебаний, как будто мы обменялись условным знаком, связующим только нас двоих и постоянно повторяющимся с давних времен. Все это время я сжимала в руке листочек с его текстом. Его кулон прижимался к моей груди, которой только в этом месте было холодно. Запах его дыхания был иным, чем у переводчика.

В номере 202 царил полумрак. Окна запотели от пара, выпускаемого на соседнем рыбоперерабатывающем заводе. Доносился слабый звук машин, перемешивающих сурими.

Кровати были безупречно заправлены, на ночном столике стоял телефон и лежала Библия, коробка носовых платков – перед зеркалом, а на холодильнике – штопор для открывания бутылок и стаканы. Все было на своих местах. Клиенты, забронировавшие этот номер, позвонили с утра и сообщили, что не приедут.

«Поскольку купаться в море нельзя, нам там делать нечего», – извиняющимся тоном объяснила мне женщина.

Племянник был спокоен. Не нервничал, даже когда в холле раздавались голоса или с лестницы слышался звук шагов. Все это время он медленно меня ласкал. Мы задвинули под кровать его планшет для набросков и коробку с красками.

– Пойдем в «Ирис»! – предложила я, но он не мог ничего ответить: его кулон был зажат между нашими грудями.

Я провела племянника в отель вместе с дну мя семьями туристов, приехавшими на автобусе. Это была опасная авантюра. Он держался спокойно, как немой молодой человек, приехавший рисовать этюды. Я поселила отдыхающих в 201-й и 305-й номера, а ему выдала ключи от номера 202. В регистрационной книге под этим номером всегда было написано красным: «Заказ отменяется». Это был тот самый номер, который снимал переводчик в ночь скандала с проституткой.

Возбужденные дети носились по коридору, издавая радостные вопли, а взрослые на них прикрикивали. Несколько человек, разложив на полу фойе план города, изучали его, пытаясь выяснить, где находится ресторан. В такой суматохе я без труда смогла провести племянника в комнату.

Не только дыхание, абсолютно все у него было иным, чему переводчика. Он не связывал меня и не бил. Он не отдавал никаких приказаний. Он обращался со мной совсем иначе. Его широкая грудь мешала мне дышать, а пальцы, словно рисуя иероглифы, скользили по моему телу; его бедра были плотно прижаты к моим ягодицам. Кровать поскрипывала. Я волновалась, не слышен ли этот звук снизу, настолько он был громким. В комнате над нами кто-то полоскал горло. Зазвенел колокольчик над входной дверью. Юноша был распаленным. Его жара было достаточно, чтобы заполнить меня целиком. Когда он издал крик, я поняла, что он кончил. Это был настоящий крик. Вопль новорожденного, долгое время проведшего в утробе матери, сорвался с его губ.

– Ты не покажешь мне свой язык? – спросила я. – Я хочу видеть язык, который у тебя удалили.

Юноша надел футболку и брюки, брошенные на соседнюю кровать, после чего повесил на шею кулон.

«Зачем?»

– Просто так.

Он притянул меня к себе за плечи и широко разинул рот.

Внутри царил полный мрак. У него действительно не было языка. Вместо него зияла только черная пещера. Я долго вглядывалась, но там был только густой мрак, от которого у меня закружилась голова.

И тут из фойе раздался раздраженный крик:

– Мари! Мари, где тебя носит?

Это была моя мать. Затем послышался торопливый топот ног, поднимающихся по лестнице.

Я немедленно убрала блокнот для эскизов и коробку с красками, после чего затащила племянника в шкаф, где мы оба спрятались. Я крепко прижалась к юноше всем телом.

Мать постучала в дверь соседнего номера 201.

– Я пришла сменить вам покрывала.

Затем она остановилась перед дверью номера 202, достала из кармана передника связку ключей, выбрала нужный и вставила его в замочную скважину.

Сердце мое бешено заколотилось, дышать стало тяжело. Как в детстве, когда я пряталась в комнате для гостей. Мне было так же душно, как когда переводчик скрутил шарфом мою шею. В шкафу стоял запах нафталина, и глаза у меня стали слезиться.

Мать осмотрела комнату. Прошла мимо шкафа, проверила, закрыто ли окно, задернула занавески. Мне было страшно, и я почему-то не решалась посмотреть через щель – из опасения, что она может нас обнаружить. Пол подрагивал при каждом движении ее могучих ног. Я перепуталась. Меня пугало все: то, что мать нас обнаружит; и то, что я соблазнила племянника; и то, что он делал со мной; и то, что переводчик об этом даже не подозревал.

Мать опустила руку на ту кровать, где совсем недавно лежали мы, разгладила складки на покрывале. Ее пальцы подползли к ночному столику, на который племянник клал свой кулон, чтобы проверить, не запылился ли он. Я с тревогой думала: а не осталось ли на нем еще тепла моего тела? Мне было даже страшно представить, что на столик мог упасть один из моих волосков. Одного волоска было бы достаточно, чтобы мать поняла, что здесь была я.

Биение наших сердец слилось воедино. Дыхание племянника увлажняло мне мочку уха. В его волосах еще ощущался запах моря. Мама еще раз осмотрела комнату, дабы убедиться, что она ничего не забыла, после чего вышла, прищелкнув языком, и вскоре шаги ее стихли.

И вдруг силы оставили меня, и я присела на корточки. Потом рухнула, соскользнув по его рукам. Света, проникавшего через дверную щель, было недостаточно, и внутренность дверного шкафа казалась еще более темной. Подняв к племяннику глаза, я различала только смутный силуэт, но не могла рассмотреть ни выражения его лица, ни его пальцев. У меня создалось такое ощущение, что каждый раз, когда я моргаю, юноша еще больше погружается в темноту.