– Во вторник, на подъездной аллее. Больше ничего припомнить не могу.

– Куда ты бросилась после того, как толкнула Эванджелин?

Она обдумывала этот вопрос еще дольше.

– Назад, в дом Джона Спейна. Он забинтовал Гилу руку, обработал мне лицо, дал выпить то ли виски, то ли бренди – что-то крепкое – и уложил на кровать. Мы какое-то время спали, вернее, лежали в полудреме. Мне кажется, Джон уходил. Но когда я около четырех проснулась, он сидел за кухонным столом. И там валялись какие-то детали. Гил крепко спал. Я подняла сына, и мы со Спейном понесли его через поле, туда, где он спрятал мою машину. Наверное, он уходил, чтобы перегнать ее в укромное место. Как я ехала в Корк, не помню… Утром показала сына в городской больнице. Сестра стала задавать вопросы, я ответила, что он бродил во сне и упал с лестницы. Вроде бы так. Как мы попали в «Бон-Секур», тоже толком не помню. Денег у меня не было, поесть было не на что. И хотя я боялась возвращаться домой, в конце концов поняла, что больше ничего не остается. Спрятала Гила, а сама решила проверить, дома ли муж.

– – Почему ты не пришла ко мне?

– О Фрэнк! – воскликнула Крессида. – Как я могла? Я ведь убила ее!

– Ты ее не убивала! Сколько раз повторять? – прорычал Рекальдо.

Расширенные от ужаса глаза женщины смотрели куда-то в сторону.

– Что теперь со мной будет? – Крессида снова расплакалась. – Ты присмотришь за Гилом, если… если меня… Тебе разрешат, ведь ты полицейский…

Рекальдо взял ее за запястья и крепко сжал.

– Можешь не сомневаться, любовь моя. Я присмотрю за вами обоими. Глаз не спущу ни с тебя, ни с Гила. Ты уж мне поверь.

– Но я же убийца, Фрэнк! – всхлипнула женщина.

Он притянул ее к себе.

– Нет. Пойми одну-единственную вещь: ты не убивала Эванджелин Уолтер. Она умерла намного позже. – В его голосе прозвучало гораздо больше убежденности, чем он испытывал. – А теперь, моя хорошая, мне пора. Надо кое с чем разобраться. Оставайся здесь, пока я не приеду за тобой. И тогда вместе отправимся к Джону Спейну. Вы мне оба расскажете все как было. Никаких недомолвок.

Они вернулись в кухню. Уходя, Рекальдо увидел, что она сидит за столом, уткнувшись лицом в ладони. В этот момент возвратилась Мэри Диллон с полной машиной ребятни. Фрэнк задержался перекинуться с ней несколькими словами и сказал, что приедет завтра.

Глава двадцать четвертая

Вечерело, когда он вновь оказался у коттеджа Джона Спейна. Старик стоял на пороге и любовался закатом. Он выглядел Ужасно: кожа приобрела нездоровый желтоватый оттенок, словно от лица отхлынула вся кровь вместе с жизненной силой. Рекальдо заглянул ему в глаза: темные, бездонные, полные отчаяния. Испытания оказались не по возрасту. Под ударами последних дней и всей неудавшейся жизни он почти осязаемо усох и согнулся. Вот что с ним сделала Эванджелин Уолтер – и когда была жива, и самой своей смертью.

– На верхнем этаже дома миссис Уолтер горит свет, – сказал Спейн. – Я решил, что тебе будет интересно об этом Узнать.

– Что? – Рекальдо мрачно посмотрел на него. Черт подумал он, проклятые янки Коффи. Не могли выбрать менее подходящего времени. Он совсем забыл о них. Хотя с ними, наверное, разбирается вездесущий Макбрайд. – Займусь этим позже. Мне надо с тобой поговорить, – коротко бросил он старику. – Дом на меня давит. Давай пройдемся на отмель, – хрип, ло попросил тот.

Мужчины спустились по тропинке к реке и оказались у выступающей в устье всхолмленной отмели. Маленькие пятна ярко-зеленой травы лепились к гладким плитам песчаника. Сели. Спейн раскурил трубку и глубоко затянулся.

– Хочу тебе рассказать, что произошло во вторник вечером. На этот раз всю правду, – с трудом проговорил он. Посмотрел на воду и вздохнул. – Но сначала нужно будет вернуться к тому инциденту в июне. Перед тем как отправиться в ресторан к Лие Райан, мы с сестрой заглянули сюда и выпили по бокалу вина. Сидели, вот как мы сейчас, любовались рекой. Стоял прекрасный вечер. Я много лет не видел Мэри и был счастлив. Она привезла фотографии. Мы были сняты во время последней встречи: она уже монахиня, я – только что рукоположенный священник. Помню, я подумал, как неестественно выглядят мрачные одежды на молодых людях двадцати двух лет. И ее остриженная голова вместо копны ярко-рыжих волос… Я спросил, не жалеет ли она, что приняла такое решение и отказалась иметь детей. Сначала она понесла обычную чепуху о том, сколько малюток прошло через ее руки – тех, о которых она заботилась в Африке. Потом помолчала, взяла меня за руку и тихо призналась: «Каждый день моей жизни».

То же самое и со мной. Я извратил свое естество, в этом Эванджелин Уолтер была права. Не прислушался к потребности любить, вступить в брак, обзавестись семьей. Решил, что в состоянии победить демонов. Купил безбрачие, словно товар в лавке миссис Райан. Снял с полки, сдул пыль и убедил себя в том, что именно это мне и требуется. В те дни, когда мы с Мэри посвятили себя вере, сексуальность было не принято обсуждать, принимать в расчет. Для меня, во всяком случае, это было исключено. Сексуальность считалась чем-то неприличным, и ее старались не замечать. Но оказалось, что девушек и женщин не так легко одурачить. Постепенно я начал понимать, что мы далеко не такие, какими стараемся себя представить. Будь я честнее, внимательнее пригляделся бы к себе и оставил орден до того, как произнес последние клятвы.

Но я этого не сделал, проигнорировал свою природу и, окунувшись в научную жизнь, решил, что с меня достаточно работы. Так продолжалось до сорокового дня рождения, когда со мной случился типичный кризис среднего возраста. Как-то я обнаружил, что стою голый перед зеркалом и горюю по ушедшей юности – наверное, как каждый мужчина во Вселенной. И в этот миг у меня возникла самопроизвольная эрекция. До того я ни разу не видел себя в подобном виде: возбужденным, жаждущим, страстным. И ужаснулся низменности того, что узрел. Но пока я любовался собой, пенис так же внезапно упал. И это послужило мне предостережением: нечего прикидываться тем, чем я не являюсь на самом деле. Следующие три года я трахал всех женщин, которые были доступны, – я специально употребляю такие слова. Без усилий, без чувств. Превратился в тип светского священника, который раньше так презирал. Это было совсем не трудно. В кругах, где я вращался, меня ценили как человека, который всегда соглашался принять участие в модных светских вечеринках – я мог рассуждать и флиртовать на нескольких языках. А облачение лишь придавало пикантности.

Я продолжал преподавать и оставался священником, однако за это время ни разу не заглянул себе в душу и не задал вопрос: что я творю, как живу? Вот это я и называю извращением.

А потом я встретил Консуэлу. Мне присвоили почетную степень испанского университета, и посол в Риме дал в мою честь прием. Сборище получилось довольно многолюдное. Посол был примерно моего возраста, аскетической внешности, прекрасно одет. Стоя рядом с ним, я чувствовал себя крестьянином. Помню, как повернулся, когда объявили о приходе его жены. И меня посетило нечто вроде предчувствия. Вот она, моя судьба. Консуэла стояла в дверях и высматривала мужа. И вдруг зал словно опустел. Женщина сделала шаг – мне показалось, прямо в мои объятия. Наши глаза встретились, и она подошла к нам. Весь остаток вечера мы говорили только друг с другом. На следующий день я отправил послу и его жене благодарственное письмо. Она ответила, и между нами завязалась переписка. Время от времени я с ней встречался, но только в обществе, на людях.

С того момента как мы с ней познакомились, прекратилось мое распутство. Я оставил орден, хотя его глава уговаривал меня не уходить. Он знал, какую я вел жизнь, но считал, что ко времени освобождения от обета я образумлюсь – в то время на это требовалось несколько лет. По-видимому, это больше, чем что-либо иное, укрепило меня в моем намерении. И, самое удивительное, расставшись с саном священника, я сам наложил на себя обет безбрачия. Подыскал небольшую квартирку в Трастевере. Продолжал преподавать в университете и не виделся с Консуэлой с глазу на глаз, пока через два с половиной года она сама не заглянула ко мне.