Правду сказать, это было немного, но когда Айк вышел из кафе и перешел улицу, лоб у него был мокрый от пота. Увидеть это имя где-то еще помимо клочка бумаги означало, что Хаунд Адамс и в самом деле существует на свете. Он шагал по дощатому настилу, направляясь на пирс, и вдруг его осенило: что, если заняться серфингом? Не то чтобы научиться классно кататься, а так, только держаться на волнах. В этом был смысл. Он слишком далек от всего, что происходит на пирсе, болтается по пляжу в городской одежде и при этом не работает. Айк пытался подобраться поближе к выходящим из воды людям, но он слишком привлекал к себе внимание, на него постоянно оборачивались. Но если он, как и они, будет в воде с доской и со всем, что нужно? Да, черт возьми. Тут было над чем подумать.

Айк размышлял все утро, разглядывая, как образуются и исчезают маленькие «барашки». Идея нравилась все больше, а в конце концов он признался сам себе, что серфинг привлекает его не только тем, что позволит подобраться ближе к месту действия. Нечто заманчивое было в самой форме и движении волн, в их глянцевой изумрудной поверхности, будто отороченной серебром в лунном свете. Среди них можно заблудиться, думал он, представляя прохладные зеленоватые гроты, вырубленные в пространстве какой-то текучей сферы. Эти образы наполнили его восторгом, и он торопливо зашагал домой, по-новому глядя на многочисленные магазины, торгующие снаряжением для серфинга, на новые доски за зеркальными витринами, которые казались теперь яркими разноцветными леденцами.

Ночью он снова думал об этом. Вспоминал, как попытался проехаться на своем «Харлее», как лежал под палящим солнцем, а из его ноги натекла на гравий темная лужа, пока Гордон бегал за пикапом. С тех пор Айк ничем подобным не занимался, но ведь здесь нет никаких механизмов, только доска и волны.

Это была долгая ночь, полная грез и полудремы, хотя стены его комнаты сотрясались от музыки, а внизу поскрипывала качалка. Внезапно им завладела новая, тревожная мысль. Айк вдруг понял, что будет означать, если он сдастся и, растратив все деньги, с позором вернется в Сан-Арко. В этом городе он чувствовал энергию, какой никогда не ощущал в пустыне. Воздух был наполнен неутоленными желаниями. Он слышал, как тусуется молодежь по вечерам, видел, как в тени пирса на песке совокуплялись парочки. Девушки с пляжа теперь улыбались ему. И ему не хотелось уезжать. Айк думал о магазине своего дяди, о расхлябанной двери с москитной сеткой и музыке, лившейся из репродуктора на гравийную дорожку, — одна песня кантри за другой, протяжные и унылые, как ветер на окраине Кинг-Сити или безлюдная горная гряда. Ему вдруг показалось, что теперь он, возможно, понял нечто важное о матери, которая ушла рука об руку с заезжим хлыщом, купившись на его посулы.

Они перебрались в пустыню, в дом его бабушки, потому что мать заболела и ей нужно было где-то отлежаться. Что было до этого, он почти не помнил — мелькали смутные образы бесчисленных квартир и дешевых мотелей. Гордон как-то говорил ему, что она пробовала торговать недвижимостью или еще какой-то херней в этом роде. Айк этого не помнил. В памяти остался лишь старый обветшалый «универсал», в котором они жили какое-то время. Больше же всего он помнил ожидание. Там, в собачьей конуре на колесах, в бесчисленных конторах, в чужих домах… Все места, где приходилось ждать, имели для него нечто общее: жара и духота, вонь от полной раздавленных окурков пепельницы и кондиционеров. Он мог выносить это ожидание, потому что рядом была Эллен. Она сидела с ним, веселила играми собственного изобретения. Выходки сестры доводили взрослых до белого каления. Это у нее потрясающе получалось. Ей, как он думал, ждать было легче. Но потом в пустыне стало, наоборот, труднее. Он помнил, как она кружила по пыльному двору за магазином, словно посаженная в клетку кошка, и говорила, что надеется, что эта женщина умерла, хахель наверняка бросил ее и она вконец спилась в какой-нибудь сраной гостинице. Это было после того, как они поняли, что она не вернется. Эллен так и не простила этого матери. Она не простила ей Сан-Арко. «Самая что ни на есть дыра, — говорила она, — самое-рассамое гребаное болото, где только можно завязнуть».

Айку в пустыне было легче, по крайней мере сначала. Его чувство к матери было не так просто определить. Сперва было удивление от столь чудовищного предательства — такое большое, что оно не оставило места для других чувств. Позже пришло смутное осознание того, что и в нем самом есть какая-то трещинка, делающая такое предательство возможным. Отчего-то он был убежден, что окружающие видят это и для них уход его матери не был такой уж загадкой. Айк почти ничего не знал о заезжем хлыще, о котором говорил Гордон, не знал и того, куда они отправились в новом автомобиле с откидным верхом, но он ясно видел сейчас, среди темноты и пульсирующих стен, что возвращение иногда подобно смерти. Впервые предательство матери представилось не таким уже чудовищным.

Глава пятая

Когда он открыл глаза, было жарко, простыня липла к телу. Айк сел в постели и тут же принялся подыскивать причину, по которой можно было бы отложить намеченную накануне покупку доски. Потом он обвел глазами комнату: вокруг царил беспорядок, от одежды разило потом… Нелепые каникулы продолжались, и страх снова закрался ему в сердце.

Айк не знал, сколько может стоить побывавшая в употреблении доска. Он сунул в карман четыре бумажки по двадцать долларов и вышел из комнаты.

В воздухе пахло летом. День был жаркий, небо чистое, а океан спокойный. Вдали виднелись белые холмы островка, до которого, как ему говорили, по прямой двадцать шесть миль. Легкий ветер гнал маленькие аккуратные волны, похожие в ярком солнечном свете на драгоценные камни.

В городе было полно магазинов, торгующих снаряжением для серфинга. Собственно, ими да дискаунтерами и пивными барами ограничивалась торговая деятельность городского центра. Он долго бродил перед витринами магазинов, прежде чем выбрать, в какой войти. Внутри было тихо. Стены украшали старые деревянные доски для серфинга, спортивные трофеи, фотографии. Перед прилавком стоял парень и протирал ветошью новые доски. Больше там, казалось, никого не было. Парень не обратил на Айка никакого внимания, и он ретировался, решив зайти в другой магазин, поближе к шоссе.

Во втором магазине громыхала та же самая музыка, что и в его гостинице: давящие, неистовые звуки, так не похожие ни на что, к чему он привык в пустыне. Здесь на стенах висели лишь постеры панк-групп. В глубине виднелась голубая доска, покрытая маленькими красными свастиками. У входа, на стеклянной крышке прилавка сидели две девчонки в миниатюрных купальниках. За прилавком стояли двое парней. Когда Айк вошел, они посмотрели на него, но ничего не сказали. Смуглые, с обгоревшими на солнце носами и выцветшими светлыми прядями в волосах, они показались Айку совершенно одинаковыми. Он прошел вглубь магазина и принялся рассматривать побывавшие в употреблении доски. Довольно скоро один из парней вышел из-за прилавка и направился к нему.

— Ищешь доску? — спросил он.

— Да, хочу научиться, — ответил Айк.

Парень кивнул. На шее у него висела нитка мелких белых ракушек. Он повернулся, подошел к стеллажу, вытащил оттуда доску и положил ее на пол. Айк следовал за ним.

Парень присел возле доски на корточки, поставил ее на ребро.

— Я могу уступить тебе вот эту.

Доска была длинная, узкая, заостренная с обоих концов. Судя по всему, она когда-то была белая, но со временем пожелтела. Продавец поднялся.

— Нравится?

Теперь уже Айк присел возле доски и попытался притвориться, будто знает, что ему нужно. Вокруг продолжала громыхать неистовая музыка. Одна из девчонок танцевала возле прилавка; под пляжными трусиками перекатывались маленькие упругие ягодицы.

— А на ней удобно будет учиться?

— Ну, еще бы, старик. Это просто конфетка. И я тебе скину. Бабки есть?