- Вернусь вскорости... - вдохнув полную грудь воздуха, проговорил неслышно Иван.

 В начале лета, после пышной церемонии принятия императорского титула, прошедшей в виленском соборе Пречистой Божьей Матери, Никита Иванович вернулся в московский Кремль, сопровождаемый Патриархом Павлом. По пути в столицу императорский обоз делал частые остановки - люди приветствовали государя в каждом городке, в каждом селении собирались толпы. Романов жертвовал церквям и школам деньги, угощал восторженный люд вином и яствами, раздавал подарки. Причём тратил на это исключительно личные деньги, не залезая в державную казну. В Москве монарх закатил недельный пир - на площадях города день и ночь угощались и бражничали довольные горожане, прославляя императора. Никита Иванович поначалу частенько показывался своему народу на городских улицах, отчего происходила дикая давка хмельной толпы и лишь божьим провидением никого не задавили. Страдали и сдерживавшие напор москвичей гвардейцы, получавшие свою долю тумаков от горожан, недовольных оцеплением вокруг обожаемого ими государя. После одной из потасовок, в которой пострадали несколько солдат, Романов более не выезжал из Кремля, оставаясь в палатах до конца празднований. Там же находились и послы европейских держав - Романов надеялся на признание посланцами европейских дворов его нового титула. Однако лишь голландцы туманно намекнули на возможность оного в будущем да датчане осторожно поведали о желании Фредерика принять аналогичный титул. Исключение составила лишь крошечная Черногория, борющаяся против турецкого ига. Её властитель, митрополит Мардарий Корнечанин, в своей грамоте, присланной с послом в Москву, горячо приветствовав появление на востоке Европы православного императора, попросил у Романова и защиты от мусульманских поработителей.

 И пусть недавняя победа над турками была по сути лишь незначительным столкновением, комариным уколом для османов, которые сейчас силы свои бросали на Кандийскую войну и сдерживание восставших сербов и черногорцев, она взволновала умы и европейских монархов, и самых влиятельных персон при дворах, и церковных иерархов, и просто людей образованных. О Руси снова заговорили, как то было после решительной виктории над поляками. Растущее влияние восточного колосса становилось всё более осязаемым, что воспринималось с удивлением и недоумением. Всё большую популярность набирали антирусские сплетни и памфлеты, исходящие из сильно ужавшейся Польши, а так же из Швеции. Оказалось, что государство, расположенное далее польских пределов, в трудах европейских картографов покрытое всяческими Татариями и пространствами, населёнными представителями самых диких народов, являет собой грозную силу, о которой стали забывать со времени, прошедшем со ставшей уже древней Ливонской войны Ивана Великого. Особенно неприятными новости из Руси стали для Рима, чей некогда сильнейший форпост на востоке - Речь Посполита теперь была низведена до жалкого уровня, а продвижение католицизма на восточно-славянских землях совершенно прекратилось, униатство же быстро сдавало свои позиции среди бывших польских 'хлопов', массово возвращающихся в лоно прежней веры. Папа Александр, стремясь к союзу католических корон против противника истинной веры, слал письма, полные самых худших пророчеств, испанскому и французскому монархам, несмотря на неприязненные отношения с последним. Однако Людовик был увлечён своими интересами в прирейнских землях и интригами против Соединённых провинций, а Филипп, король некогда могущественной, а сейчас терпящей бедствия Испании, более волновался за целостность своей державы, чем за трудности католичества на задворках просвещённого мира. К тому же он едва ли забыл те обиды, которые ему причинили французы в ходе недавней войны, чуть не отняв Каталонию. Организация католического союза, мертворождённая затея папы Римского, провозглашённая им на совете кардиналов, с треском провалилась, когда это начинание отверг и Леопольд, император Священной Римской Империи, склонный к миру с Русью и продолжением совместной борьбы с османами, начатой ещё его отцом - Фердинандом. Никита Иванович в тайном послании заверил молодого Леопольда, что мир с турками - всего лишь перемирие и он не вложит меча в ножны, покуда христиане томятся под гнётом иноверцев. В том же письме Романовал советовал "своему брату" не обращать алчущего взора на Польшу, желая оставить государство оное в том положении, в коем оно и пребывает поныне.

 С тех пор прошли недели и в Москве снова заговорили о нездоровии государя - Никита Иванович долгое время не являлся народу, хотя ранее частенько совершал конные выезды по столице, всецело пользуясь любовью к нему московского люда. Теперь же государь находился во дворце, редко выходя для кратких прогулок в сады. Сидели по своим дворам и зачастившие в Москву посольства - голландское, желающее выпросить у императора ещё больше торговых преференций да персидское, прибывшее для переговоров об анти-турецком союзе. Ожидали аудиенции и гости из Швеции, с грамотой от нового короля, в коей Магнус Делагарди и регентский совет от имени малолетнего Карла просил подтвердить все прежние договоры с Русью, а также шотландцы, желавшие именем короля Карла Стюарта войти в русско-датский союз, дабы окончательно обезопасить себя от англичан. Но сейчас лишь тишина властвовала в императорских покоях - последние несколько дней Никита Иванович крайне болезненно реагировал на всякое её нарушение, устроив слугам да придворным людям тяжкую жизнь. Романову опять нездоровилось, у него то и дело перемежались приступы то крайней раздражительности, то полной апатии. Немногие теперь допускались к государю - лишь Патриарх самочинно приходил к нему да беседовал с Никитой, утешая властителя добрым словом своим.

 На сегодня же император вызвал к себе для доклада главу Посольского приказа Афанасия Ордина-Нащёкина - государь не мог оставлять без рассмотрения важнейшие дела, даже будучи больным.

 Тяжёлая, окованная железными полосами дверь тихонько приоткрылась, и появившийся в проёме гвардеец смелее толкнул её плечом. Но та предательски, с надрывом скрипнула, отчего лицо солдата-усача тут же перекосилось от досады. Перед ним открылся длинный коридор, темноту которого рассеивал свет нескольких масляных лампад, чьи огоньки колебались внутри плошек матового стекла. Оглянувшись, бывший московский стрелец - один из многих, взятых в полк охраны императора ввиду исключительной верности Никите Романову, решился позвать того единственного человека, который находился при государе постоянно:

 - Ирина Олеговна! - осторожно произнёс гвардеец - только так она наказывала её называть.

 - Пришёл кто, Герасим? - в сей же миг выглянула из-за угла помощница лекаря - девка-сиротка, подобранная Ириной в какой-то деревушке ещё на дороге из Москвы в Вильну. - Погоди, сейчас кликну матушку.

 Вскоре к вытянувшемуся в струнку солдату степенно подошла и сама Ирина, чуть склонив голову.

 - Афанасий Лаврентьевич прибыл по государеву наказу, - доложил Герасим. - Ожидает ныне...

 - Проси войти боярина, - ласковым голосом проговорила та. - Никита Иванович желает говорить с ним немедля.

 Едва Ордин-Нащёкин вошёл в покои императора, Ирина выскользнула из опочивальни, дабы не смущать своим видом чиновника.

 Боярин, пригнув голову под притолокой, вошёл в покои и встал у двери. ожидая слов государя.

 - Проходи, Афанасий Лаврентьевич... - слабым голосом приветствовал вошедшего Никита. - Садись... Посольства надобно принять, знаю...

 Ордин-Нащёкин опустился в креслице, стоявшее рядом с кроватью императора, а на столик, находившийся тут же, положил свои бумаги - посольские грамоты да отчёты приграничных воевод. Государь лежал поверх одеял, одетый в расстёгнутую на груди шёлковую рубашку, короткие и узкие штаны, а также, к неподдельному неприятию боярина, вычурные оранжевые чулки, от которых Ордин-Нащёкин поспешил отвести свой взгляд.