Когда у Фаррагата с головы сняли бинты, он обнаружил — хотя это и так было понятно, — что волосы сбрили, но в госпитале не было зеркал, и ему не удалось посмотреть, как он теперь выглядит. Он попытался на ощупь посчитать, сколько швов ему наложили, но все время сбивался со счета. Фаррагат спросил у охранника, не знает ли он, сколько у него на голове швов. «Конечно, знаю, — ответил охранник. — Двадцать два. Я отправился за тобой в блок Д. Ты лежал на полу. Мы с Тайни положили тебя на носилки и отнесли в операционную». Фаррагат был абсолютно уверен, что в его силах засадить Чисхолма, заместителя директора, за решетку. Эта идея превратилась в одержимость. Ему так и представлялось, как замдиректора ковыряет ложкой рис и сосиски. Это лишь дело времени. По словам врача, нога у него была в гипсе потому, что он разорвал связки колена. Фаррагат напрочь забыл, что уже дважды разрывал связки во время катания на лыжах. Он останется хромым до конца жизни. Тот факт, что заместитель директора веселился, глядя на его кошмарные мучения, и превратил его в калеку, доставлял ему истинное удовольствие.

— Скажи-ка еще раз, — попросил Фаррагат охранника, — сколько швов у меня на голове?

— Двадцать два, двадцать два, — повторил охранник. — Я же тебе уже говорил. Кровищи натекло! Как будто свинью резали! Я знаю, что говорю, я раньше часто резал свиней. Когда мы с Тони пришли в ваш блок, там все было залито кровью. А ты лежал на полу.

— Там был кто-нибудь еще? — спросил Фаррагат.

— Тайни, разумеется, — сказал охранник. — С ним Чисхолм, заместитель директора, лейтенант Сатфин и лейтенант Тиллитсон. Да, ну и конечно, какой-то чувак в камере. Я его не знаю.

— Сможешь рассказать об этом адвокату? — спросил Фаррагат.

— Разумеется, я ведь это сам видел. Я человек честный. Расскажу все, что видел.

— Можно мне встретиться с адвокатом?

— Конечно, — ответил охранник. — Они приходят сюда раз или два в неделю. Есть комитет защиты прав заключенных. Когда кто-нибудь из них придет, я скажу о тебе.

Через пару дней к Фаррагату, который лежал у себя на койке, подошел адвокат. У него были такие густые волосы и борода, что невозможно было определить его возраст, да и лица-то почти не было видно, однако седины ни в волосах, ни в бороде Фаррагат не заметил. Голос у него был звонкий. Коричневый костюм изрядно поношен, правый ботинок запачкан, ногти на двух пальцах грязные. Похоже, затраты на его юридическое образование так и не окупились.

— Доброе утро, — сказал он. — Сейчас мы во всем разберемся. Сейчас. Простите, что заставил себя ждать, но я только позавчера узнал, что вам нужен адвокат.

В руках он держал планшет с толстой пачкой бумаги.

— Вот ваше дело, — продолжал он. — Думаю, тут собрано все необходимое. Вооруженное ограбление. Приговорен к десяти годам. Вторая судимость. Верно?

— Нет, — ответил Фаррагат.

— Кража со взломом? — спросил адвокат. — Противозаконно проникли в помещение с умыслом совершить кражу?

— Нет, — сказал Фаррагат.

— А, тогда, должно быть, непредумышленное убийство. Братоубийство. Вы еще пытались совершить побег восемнадцатого числа и были за это наказаны. Если вы подпишете вот эту бумагу, то против вас не выдвинут никаких обвинений.

— Каких таких обвинений?

— В попытке побега, — объяснил адвокат. — Можете получить семь лет. Но если вы подпишете эту бумагу, все обойдется без осложнений.

Он вручил Фаррагату планшет и ручку. Фаррагат положил планшет на колени и взял ручку.

— Я не собирался сбегать, — проговорил он. — У меня есть свидетели. Я сидел в своей надежно охраняемой камере на нижнем ярусе блока Д, в тюрьме строгого режима. Я хотел выйти из камеры, чтобы получить лекарство, которое мне прописали. Если попытка выйти из надежно охраняемой камеры в тюрьме строгого режима расценивается как попытка побега, то это не тюрьма, а карточный домик.

— О Господи! — вздохнул адвокат. — Может, вам стоит составить проект реформы и передать его в управление исправительных учреждений?

— Управление исправительных учреждений, — сказал Фаррагат, — является не чем иным, как орудием судебной системы. К заключению нас приговаривают не директор тюрьмы и не эти засранцы. Нет, мы приговорены к заключению судебной системой.

— Ох, — вздохнул адвокат. — Как же у меня болит спина! — Он с трудом наклонился вперед и потер поясницу правой рукой. — У меня болит спина оттого, что я ем чизбургеры. Вы не знаете никакого средства от боли в спине, которая возникает, когда ешь слишком много чизбургеров? Подпишите эту бумагу, и я оставлю вас в покое. Ваше мнение меня совершенно не интересует. Знаете, что говорят про всякие мнения?

— Да, — отозвался Фаррагат. — Мнение — как жопа. Есть у каждого и у всех воняет.

— Ох, ох, — сказал адвокат. Голос у него был звонкий и совсем юношеский.

— Вы знакомы с Чарли? — очень тихо спросил он.

— Видел его в столовой, — ответил Фаррагат. — Да, я его знаю. С ним никто не разговаривает.

— Чарли — парень что надо, — сказал адвокат. — Когда-то он работал на Пеннигрино, известного сутенера. Чарли у него воспитывал цыпочек, — адвокат перешел на шепот. — Если цыпа в чем-то провинилась, Чарли ломал ей ноги. Хочешь сыграть с ним в «Скрэббл»? Как тебе такое? Сыграешь с ним в «Скрэббл» или подпишешь эту бумагу?

Быстро просчитав, какие обвинения могут теперь выдвинуть против него, Фаррагат метнул в бородача планшет.

— Моя спина! — застонал адвокат. — О Господи, моя спина.

Он встал. Взял планшет. Сунул правую руку в карман. Судя по всему, он даже не заметил, что у него пропала ручка. Ничего не сказав ни охранникам, ни дежурному, он вышел из камеры.

Фаррагат стал засовывать ручку в задний проход. Исходя из того, что ему рассказывали, а также из его собственного опыта, задний проход на удивление маленький, узкий и неподатливый. Фаррагат сумел засунуть ручку только до зажима, что оказалось достаточно болезненно. Но этого хватило — ручка была надежно спрятана. Тут дежурного вызвали из блока. Вернувшись, он зашел к Фаррагату в камеру и спросил, не у него ли осталась ручка адвоката.

— Да, знаю, я швырнул в него планшетом, — ответил Фаррагат. — Простите, просто я немного погорячился, надеюсь, ему не очень больно.

— Он говорит, что забыл здесь ручку, — сказал дежурный.

Он заглянул под кровать, поискал в ящике шкафа, под подушкой и матрасом, на подоконнике. Потом к нему присоединился охранник. Он снял с кровати простыню, а затем раздел Фаррагата и даже сказал что-то обидное насчет размера его члена, однако ни дежурный, ни охранник не стали искать ручку у него в заднице — скорее всего, по доброте душевной, решил Фаррагат.

— Ее нигде нет, — сказал дежурный.

— Надо найти, — отозвался охранник. — Он велел нам ее найти.

— Тогда скажи ему, пусть сам ищет.

Охранник вышел, и Фаррагат испугался, что сейчас в камеру зайдет бородач, но охранник вернулся один. Он что-то сказал дежурному.

— Ну и повезло же тебе, — грустно протянул дежурный Фаррагату. — Придется посидеть в карцере.

Он подал Фаррагату костыли и помог одеться. Пошатываясь, Фаррагат неуклюже заковылял вслед за охранником — ручка все еще была у него в заднице. Выйдя из камеры, они прошли по коридору, где сильно пахло негашеной известью, и вскоре оказались перед дверью, запертой на замок и на засов. Охранник долго не мог отыскать ключ. Наконец они вошли в крохотную камеру. Под потолком было узкое окошко, которое располагалось так высоко, что снаружи никто бы не заметил, что происходит внутри. Фаррагат увидел унитаз, Библию и матрас, на котором лежали сложенные простыня и одеяло.

— Сколько мне здесь сидеть? — спросил он.

— Адвокат засадил тебя сюда на месяц, — ответил охранник, — но я видел, как Тайни принес тебе помидоры, и раз уж Тайни твой друг, то выйдешь отсюда через неделю.

Он закрыл дверь и запер ее на засов.

Фаррагат вытащил ручку. Именно при помощи этого драгоценного инструмента он и предъявит обвинения Чисхолму. Он уже видел, как Чисхолм в серой робе, после трех лет заключения, ест сосиски с рисом погнутой алюминиевой ложкой. Теперь нужна только бумага. Туалетной бумаги не было. Можно, конечно, попросить, но даже если повезет, ему будут приносить по листку в день. Фаррагат схватил Библию. Она была небольшого формата, в красном переплете, последние страницы, как обычно, толстые и черные, а на остальных текст напечатан так густо, что писать поверх просто невозможно. Ему хотелось как можно быстрее записать, в чем он обвиняет Чисхолма. Желание адвоката во что бы то ни стало забрать у Фаррагата ручку укрепило его уверенность в том, что обвинение надо составить обязательно; единственное, что оставалось, — это записать обвинение хоть где-нибудь и заучить наизусть, но он сомневался, удастся ли. Ручка у него была, но писать он мог только на стене. Да, можно записать все на стене, а потом выучить наизусть, однако воспитание и моральные принципы не позволяли ему использовать стену вместо бумаги. Он — человек и еще сохранил остатки самоуважения, а потому писать свое — быть может, последнее — послание миру на стене казалось ему неподобающим использованием абсурдной ситуации, в которой он оказался. У него все еще оставались какие-то нравственные ценности. Можно писать на гипсе, робе или простыне. Гипс не годится, так как Фаррагат достает только до середины ноги, к тому же поверхность покатая, и писать будет неудобно. Он вывел пару букв на своей робе. Однако как только капиллярная ручка коснулась ткани, чернила сразу впитались, и стали видны переплетения нитей, основа и уток этого безыскусного одеяния. Значит, роба тоже не годится. Он упорно не хотел писать на стене, а потому решил испробовать простыню. К счастью, в тюремной прачечной умели пользоваться крахмалом, и простыня оказалась отличной заменой бумаге. Простыню у него не заберут, по меньшей мере, в течение недели. Он напишет на ней обвинение, хорошенько его обдумает, исправит, а потом заучит наизусть. Вернувшись в блок Д, он сядет за печатную машинку, напечатает то, что заучил, и переправит письмо губернатору, епископу и любимой.