– Тортиколлис? – спросил Алек Уорнер.

– Вот-вот.

Алек Уорнер черкнул в блокнотике.

– Будьте уверены, – сказал он, – что этот обзаведется оригинальным ревматизмом. Ну а еще что новенького?

– Дама Летти опять изменила завещание.

– Прелестно, – сказал он и сделал пометку. – И как же она его изменила?

– Ну, во-первых, Эрика опять выкинула. И снова вставила Мартина. Мартин – это другой племянник, в Африке.

– Она, вероятно, считает, что Эрик причастен к этим телефонным звонкам?

– Она всех подозревает. Боже ты мой. Такой у нее способ проверить Эрика. Бывшего полицейского она тоже выкинула.

– Главного инспектора Мортимера?

– Да. Она думает, может, это он звонит. Вот смех. Не успела его уговорить заняться в частном порядке своим делом, а уже думает, вдруг это он.

– Сколько лет Мортимеру? – спросил он.

– Под семьдесят.

– Я знаю. Но когда ему исполнится семьдесят? Узнавала?

– Я уточню, – сказала Олив.

– Всегда уточняй, – сказал он.

– По-моему, – сказала Олив, стараясь как-нибудь загладить свое упущение, – ему очень скоро будет семьдесят – чуть ли не будущей весной.

– Узнай поточнее, милая моя, – сказал Уорнер. – А пока что он... не из наших. Займемся им в будущем году.

– Она думает, что это, может быть, вы, – сказала Олив, – Это вы, что ли?

– Сомневаюсь, – сказал он устало. Он уже получил письмо от дамы Летти, где был задан тот же вопрос.

– У вас же и словечки, – сказала она. – С вас вообще-то вполне станется. Миссис Энтони, – прибавила она, – нынче утром поругалась с миссис Петтигру и пригрозила уйти. Чармиан обвинила миссис Петтигру, что она ее пыталась отравить.

– Вот это действительно свежие новости, – сказал он. – Я так понимаю, у тебя сегодня Годфри был?

– А как же. Он только сегодня был какой-то странный. Совсем даже не в себе.

– Что, неужели застежки твои его никак не возбуждали?

– Никак, хоть он и очень старался. Он сказал, будто его доктор не велит ему столько разгуливать по городу. Я уж не знала, то ли это счесть за намек, то ли...

– А миссис Петтигру – ты о ней подумала?

– Ой боже ты мой, – сказала Олив, – нет, не подумала.

Она ухмыльнулась и пришлепнула рот рукой.

– Попробуй выяснить, – сказал он.

– Ох ты, господи, – сказала Олив, – не видать больше пятифунтовых бедному Эрику. А вы думаете, миссис Петтигру еще годится?..

– Думаю, да, – сказал Алек, не отрывая карандаша от бумаги.

– На кухне у меня лежит газета, – сказала Олив, – и там статья, как один проповедник поучал по случаю своего столетия.

– Что за газета?

– «Дейли миррор».

– Она у меня на учете. Они там в агентстве только периферийную прессу иногда упускают из виду. Но все равно спасибо. Всегда сообщай мне про такие находки, на всякий случай. Вообще будь начеку.

– О'кей, босс, – сказала Олив, прихлебнув из бокала и глядя, как ровно движется старческая рука в прожилках, покрывая страничку блокнота бисерным почерком.

Он поднял глаза.

– Ну-ка прикинь, как часто он ходит мочиться?

– Ой, господи, об этом в «Дейли миррор» не было ни строчки.

– Не валяй дурака, ты знаешь, что я про Годфри Колстона.

– Ну, он сегодня пробыл у меня часа два и сходил два раза. Правда, он и выпил все-таки две чашки чаю.

– И обычно, когда приходит, в среднем раза два?

– Ох, не упомню. Должно быть...

– Ты уж, сделай одолжение, постарайся помнить все в точности, милый друг, – сказал Алек. – Созерцать надо, друг мой, созерцать и молиться. Что нас делает учеными? Единственно молитва и созерцание.

– Это я-то ученая, господи боже ты мой. Сегодня у него скулы были сплошь в красных пятнах, больше, чем обычно.

– Спасибо, – сказал Алек и черкнул в блокнотике. – Все отмечай, Олив. – Он поднял на нее глаза и добавил: – Одна ты и можешь наблюдать его в отношении к себе.

– Еще бы, – сказала она и рассмеялась.

Он даже не улыбнулся.

– Постарайся выудить из него все, что можно, в следующий раз; не исключено, что ты ему больше не понадобишься, учитывая миссис Петтигру. Ты когда полагаешь он снова наведается?

– Я думаю, в пятницу.

– Кто-то, – сказал он, – стучит в оконную раму позади меня.

– Стучит? Это, наверно, дедушка, он всегда так. – Она поднялась и пошла к дверям.

Алек быстро спросил:

– Скажи-ка мне, он в окно стучит по собственной инициативе или ты ему сказала именно так оповещать о своем приходе?

– Нет, по собственной, он всегда стучал в окошко.

– Почему? Не знаешь?

– Не-а, то есть понятия не имею.

Алек снова склонился с карандашом над блокнотом, фиксируя факты, которые впоследствии будут проанализированы вплоть до мельчайших, неразложимых элементов.

Олив ввела Перси Мэннеринга, который, войдя в комнату, без лишних слов адресовался к Алеку Уорнеру, размахивая журналом, по-видимому литературным ежемесячником, на обложке которого был жирно пропечатан штамп «Кенсингтонская публичная библиотека».

– Гай Лит, – взревел Перси, – этот кретин, он опубликовал кусок из своих мемуаров, где Эрнест Доусон назван «квелый апостол вялого галлофильства, распираемый нестерпимыми откровениями». Он чудовищно не прав насчет Доусона. Эрнест Доусон – духовный и поэтический отпрыск Суинберна, Теннисона и Верлена. Их отголоски слышны в его поэзии, а сам Доусон изучал французскую литературу и явно подпал под обаяние Верлена, не говоря уж про Теннисона и Суинберна, и немало вращался в кругу Артура Саймонса. Насчет Эрнеста Доусона он чудовищно не прав!

– А как вообще ваше здоровье? – спросил Алек, приподнявшись в кресле.

– Гай Лит был никакой театральный критик, а уж литературного критика хуже не было. В поэзии он ни черта не смыслит и права не имеет соваться. Неужели некому остановить?

– А еще о чем, – спросил Алек, – идет речь в его мемуарах?

– Дешевый вздор, как он отругал роман Генри Джеймса, а потом однажды встретил Джеймса возле «Атенеума», и Джеймс говорил о своем самосознании художника и о том, что у Гая самосознание критика и что, если нечто в полной мере предается публикации...

– Дедушка, ты хоть покажи народу огонь в камине, – сказала Олив, потому что Перси растопырился перед камином и совсем заслонил огонь. Алек Уорнер закрыл и убрал блокнот. Поэт не шелохнулся.

– Генри Джеймс теперь в моде, так вот он и пишет о Генри Джеймсе. И, наоборот, глумится над бедным Эрнестом, – если это ты мне наливаешь бренди, Олив, то слишком много, половины хватит, – над Эрнестом Доусоном, великолепным лириком.

Он цепко схватил бокал трясущейся клешнеобразной рукой и, едва прихлебнув, точно по волшебству забыл Эрнеста Доусона. Он сказал Алеку:

– Что-то я вас не видел на похоронах Лизы.

– И не могли видеть, – сказал Алек, пристально изучая сухой профиль Перси. – Я в это время был в Фолкстоне.

– Жуткое и пронзительное переживание, – сказал Перси.

– В каком то есть смысле? – поинтересовался Алек.

Старый поэт осклабился, раскатисто прочистил горло, и жадный взор его зажегся воспоминанием о кремации Лизы. Он заговорил, и ненасытные глаза Алека Уорнера пожирали его в свою очередь.

Алек Уорнер ушел, а Перси остался посидеть со своей внучкой. Она приготовила на ужин тушеные грибы с беконом, которые они ели с подносов на коленях. Она поглядывала на него: тосты, разжеванные остатками зубов, были тоже съедены до последней крошки.

Одолев самую трудную корочку, он поднял глаза и увидел, что Олив глядит на него. Он дожевал и проговорил:

– Нескончаемое упорство.

– Что ты говоришь, дедушка?

– Нескончаемое упорство лежит в основе доктрины, победительной в малом и большом.

– Скажи, дедушка, ты читал когда-нибудь книги Чармиан Пайпер?

– Еще бы, все мы чуть не наизусть знали ее книги. Какая она была очаровательная женщина. Послушала бы ты, как она читала стихи с помоста при былых стечениях любителей поэзии. Гарольд Мунро всегда говорил...