Еще учась в школе, он не проявлял особого интереса к истории или политике, предпочитая им изящные искусства и, конечно, музыку. Если у него и были какие-то политические взгляды, то они были ближе, скорее, к позиции лидера Либеральной партии Уильяма Гладстона. Но это было мало похоже на убеждение, выстраданное в результате серьезных раздумий. Его недоверие к военным было, скорее, инстинктивным: Эдгару претили самонадеянность и агрессивность, с которыми те отправлялись в колонии и возвращались обратно. Кроме того, его возмущало, что людей Востока изображали как ленивых бездельников, такой взгляд активно насаждался и поддерживался многими. Чтобы понять, что это неправда, говорил он Кэтрин, достаточно посмотреть на историю фортепианной музыки. Математическое выражение хорошо темперированного клавира занимало умы выдающихся мыслителей — от Галилео Галилея до ученого-океанографа Марена Мерсенна, автора классического труда «Всеобщая гармония». Однако, как было известно Эдгару, точные формулы впервые были представлены публике китайским принцем по имени Цайю — поразительный факт, поскольку из того, го он знал о восточной музыке, о музыке Китая, лишенной явно выраженных гармоний, она технически не нуждалась в темперировании. Само собой, он редко заговаривал об этом в обществе. Он не любил споров, и его опыт подсказывал, что мало кто способен ценить техническую красоту такого новшества.

Дождь немного стих, и он покинул свое убежище под дверным козырьком. Вскоре Эдгар вышел на более широкую улицу, по которой проезжали омнибусы и кэбы. «Еще рано, — подумал он, — Кэт обрадуется».

Он влез в омнибус, втиснувшись между дородным господином в плотном пальто и беспрестанно кашлявшей молодой женщиной с землистым лицом. Омнибус, раскачиваясь, покатил вперед. Дрейк поискал взглядом окно, но салон был набит битком, и он не мог видеть улиц, по которым ехал.

Этот момент останется в его памяти навсегда.

Он дома. Он открывает дверь, а она сидит на диване, в углу, на краешке полукруглого покрывала из Дамаска, наброшенного на подушки. Почти так же, как вчера, только лампа не горит, ее фитиль почернел (пора его подрезать, но служанка в Уайтчепеле). Окно, задернутое занавеской из прозрачных ноттингемских кружев, — единственный источник света, в котором танцуют легкие пылинки. Жена сидит и смотрит в окно, наверняка она заметила его, когда он проходил по улице. В руках у нее платок, и на щеках ее Эдгар видит смазанные дорожки слез.

На столике красного дерева разбросаны бумаги, здесь же коричневый пакет, он открыт, но еще хранит форму бумаг, которые были в нем, он перевязан бечевкой и аккуратно развернут с одного конца, как будто его содержимое проверяли тайком. Или хотели проверить, потому что раскиданные бумаги говорят о чем угодно, только не о действии, совершенном втайне Точно так же. как слезы и распухшие глаза.

Ни муж, ни жена не пошевелились и не произнесли ни слова. Он продолжал держать в руке сюртук, она сидела на краешке дивана, ее пальцы нервно теребили платок. Он сразу понял, почему она плачет, понял, что она знает, а даже если и нет, то должна узнать, и ему пора наконец рассказать ей все. Вероятно, нужно было сделать это вчера вечером, он должен был подумать о том, что к нему домой могут прийти, теперь он вспомнил, что, прежде чем он покинул Военное министерство, полковник сам сказал ему об этом. Не будь он настолько поглощен попытками осознать истинное значение своего решения, он бы не забыл об этом. Ему стоило все хорошенько продумать, надо было сообщить ей о предстоящей поездке более деликатно. У Эдгара было так мало секретов от супруги, что те, которые появлялись, воспринимались как ложь.

Дрожащими руками он повесил сюртук на вешалку и обернулся. «Кэт», — только и вымолвил он. Ему хотелось задать тривиальный вопрос: «что случилось?», но ответ ему был известен. Он смотрел на жену. Оставались вопросы, ответов на которые он не знал. Кто принес эти бумаги? Когда? Что они сказали? Почему ты сердишься?

— Ты плакала, — произнес Эдгар вместо всех этих «кто?», «когда?», «что?», «почему?».

Она промолчала и только начала тихонько всхлипывать. Волосы рассыпались по плечам.

Он не двигался, не знал, должен ли подойти к ней, все было совсем не так, как всегда. «Сейчас не время для объятий, Кэт, я должен был сообщить тебе, я пытался вчера вечером... просто я не думал, что все произойдет так быстро...»

Он пересек комнату, скользнул между столиком и диваном и сел рядом с ней.

— Милая, — он легонько коснулся ее руки, желая, чтобы она повернулась и посмотрела на него, — Кэт, милая, я собирался сказать тебе, пожалуйста, посмотри на меня. — И она медленно повернула голову и взглянула на него. Эдгар ждал, что Кэтрин скажет ему, он не знал, многое ли ей известно.

— Что случилось?

Она не отвечала.

— Пожалуйста, Кэт.

— Эдгар, ты же сам знаешь, что случилось. Не имею понятия, кто это принес. Разве это важно?

— Кэт, милая, не сердись на меня, я хотел рассказать тебе все, пожалуйста, Кэт...

— Эдгар, я не сержусь на тебя, — сказала она.

Он полез в карман и, достав оттуда платок, коснулся платком ее щеки.

— Я была рассержена сегодня утром, когда он пришел.

— Кто?

— Военный, из Военного министерства, он пришел и спросил тебя, и принес вот это, — жест в сторону бумаг.

— И что он сказал?

— Почти ничего, только что эти бумаги нужны тебе, чтобы подготовиться, что я должна гордиться, что ты делаешь нечто очень важное. И когда он говорил то, я все еще не понимала, о чем он толкует... «Что ты имеете в виду?» Он сказал только: «Миссис Дрейк, да будет вам известно, ваш муж — отважный человек», — и мне пришлось спросить его: «Почему?» Эдгар, я чувствовала себя полнейшей дурой. Мой вопpoc, видимо, удивил его. Он рассмеялся и сказал только, что Бирма очень далеко. Я чуть не спросила, чto все это значит? Едва не сказала ему, что он перепутал дом, но только поблагодарила, и он ушел.

— И ты это прочитала.

— Немного, совсем немного. Но вполне достаточно. — Она помолчала.

— Когда он приходил?

— Утром. Я знаю, что не должна читать твою корреспонденцию, я оставила пакет на столе — это же не мое — и пошла наверх. Я пыталась закончить вышивку на покрывале для кровати, но была так выбита из колеи, что исколола себе все пальцы, — я все думала о том, о чем говорил этот человек. Потом я спустилась вниз и сидела тут почти час, раздумывала, могу ли я вскрыть это. Твердила себе, что все это чепуха, но знала, что это не так, и вчера вечером я думала об этом. Потому что вчера вечером ты был не таким, как всегда.

— Ты поняла?

— Сегодня утром я поняла.

— Мне кажется, ты все слишком хорошо поняла.

Они долго сидели рядом, касаясь друг друга коленями, он держал ее руки в своих. Она повторила: «Я не сержусь».

— Ты имеешь право сердиться.

— Я сердилась, но гнев приходит и уходит. Я просто хотела, чтобы ты рассказал мне. Мне нет дела до Бирмы, нет, это неправда, мне есть дело до Бирмы, просто... я не понимала, почему ты не рассказал мне, может быть, ты думал, что я буду отговаривать тебя? Это больнее всего. Я горжусь тобой, Эдгар.

Слова повисли в воздухе. Он отпустил ее руки, и она снова расплакалась. Потом вытерла глаза.

— Посмотри на меня. Я веду себя, как маленькая девочка.

— Я еще могу отказаться, — сказал он.

— Дело не в этом, я не хочу, чтобы ты отказывался.

— Ты хочешь, чтобы я уехал?

— Я не хочу, чтобы ты уезжал, но в то же время я знаю, что ты должен ехать. Я этого ожидала.

— Ты ожидала, что меня ждет расстроенный «Эрард» в Бирме?

— Не Бирма. Нет, нечто такое, чего не было раньше. Это замечательная мысль — использовать музыку для установления мира, Мне интересно, какие пьесы ты будешь играть там?

— Я еду, чтобы настроить инструмент, я же не питает. И еду потому, что получил заказ.

— Нет, это совсем не то, что раньше, и не потому, го это так далеко.