— А если бы я не поехал? — спросил Эдгар. — Вы же ничего не знали обо мне, вы не могли быть вполне уверены в успехе своего дела.

— Значит, был бы кто-то другой, очередные гости, может быть, тот миссионер из Рангуна. И все они уехали бы домой через несколько дней.

Эдгар заметил, что доктор вглядывается куда-то вдаль.

— А вы когда-нибудь задумывались о возвращении домой? — спросил он.

— Конечно. Я вспоминаю Англию с большой любовью.

— Да?

— Это ведь моя родина.

— И все же почему тогда вы остаетесь здесь?

— Меня слишком многое привязывает к этому месту: мои проекты, эксперименты, у меня еще море неосуществленных планов. Я не собирался оставаться здесь так надолго. Вначале я приехал просто для того, чтобы работать. Я с трудом мог представить, что здесь может быть что-то еще, кроме работы. А может быть, все гораздо проще. Может быть, я не уезжаю потому, что боюсь передавать свои полномочия кому-то другому. Другой не будет делать все это так же... мирно, — он замолчал и вынул сигару изо рта. Поглядел на курящийся дымок: — Иногда меня одолевают сомнения.

— По поводу войны?

— Нет, наверное, я неудачно выразился. Я не сомневаюсь в том, что я делаю здесь. Я знаю, что здесь все правильно. Я сомневаюсь в другом: не упускаю ли я чего-то важного, занимаясь этим делом? — Он покрутил сигару в пальцах. — Я слушаю, как вы говорите о своей жене — у меня ведь тоже когда-то была жена. И дочь — крохотная малышка, которая была моей всего лишь один день. Шаны говорят, что человек умирает тогда, когда совершил то, что должен был совершить, потому что он становится слишком хорош для этого мира. Я думаю о своей малышке всякий раз, когда слышу эти слова.

— Мне очень жаль, — сказал Эдгар. — Полковник говорил мне о вашей драме, но я не чувствовал себя вправе расспрашивать об этом.

— Вы просто слишком деликатный человек... Но мне стоит попросить у вас прощения, мистер Дрейк. Это печальные давние мысли. — Он выпрямился в седле. — Кстати, вы же спрашивали меня, почему я остаюсь здесь? Это довольно сложный вопрос. Может быть, все, что я только что сказал вам, о том, что я не хочу передавать форт другому, — все это неправда. Может быть, я остаюсь только потому, что не могу уехать. — Он снова сунул сигару в рот. — Однажды я пытался. Вскоре после того как я начал служить в госпитале в Рангуне, со своим батальоном приехал другой хирург. Он задержался в Рангуне на год, а затем уехал в глубь страны. К тому моменту я уже не был в Англии много лет, и у меня была возможность уехать на несколько месяцев домой. Я забронировал каюту на пароходе и уехал из Рангуна в Калькутту, а там сел на поезд до Бомбея.

— Я путешествовал по тому же пути.

— Тогда вы знаете, насколько он занимателен. Ну а мое путешествие оказалось еще более занимательным. Не отъехали мы и тридцати миль от Дели, как поезд остановился на маленькой станции, чтобы пополнить запасы угля. Перед нами была пустыня, над которой поднималось облако пыли. За ним скрывалась группа всадников. Когда они подъехали ближе, я разглядел, что это раджастанские пастухи. На женщинах были изысканные цветные накидки, они как бы светились темно-красным светом, несмотря на осевшую на них пыль. Я думаю, эти люди заметили поезд издалека и подъехали посмотреть на него из чистого любопытства. Они ездили туда-сюда мимо нас, показывая на колеса, на паровоз, на пассажиров, и все время переговаривались на языке, не знакомом мне. Я смотрел на эту движущуюся пеструю массу, продолжая размышлять о том, что видел. Так я и сел на пароход в Англию. Но добравшись до Адена, я сошел с него и первым же пароходом вернулся в Бомбей, и затем поездом — обратно в Калькутту. Через неделю я снова был на своем посту в Пегу. Я до сих пор не понимаю до конца, почему зрелище этого кочующего племени заставило меня повернуть обратно. Но возвращаться на темные лондонские улицы, когда эти образы продолжали танцевать перед моим мысленным взором, казалось невозможным. Кем я хотел бы стать — так это одним из тех жалких ветеранов, которые осаждают тех, кто готов их слушать, рассказами о необычных местах. — И он глубоко затянулся сигарным дымом. — Помните, я говорил вам, что перевожу «Одиссею». Я всегда видел в ней трагическую историю о том, как Одиссей пытается вернуться домой. Но теперь я все больше и больше понимаю, что писали о ней Данте и Теннисон: Одиссей вовсе не заблудился, просто после всех виденных чудес он не мог, может быть, даже не хотел, возвращаться домой.

Капитан замолчал, на некоторое время повисла пауза.

— Это напоминает мне об истории, которую я однажды слышал, — сказал Эдгар.

— Да?

— Это было очень давно — наверное, месяца три назад — когда я только покинул Англию. На пароходе в Красном море я встретил человека, старика араба.

— Человека одной истории?

— Вы знаете его?

— Конечно. Я встретил его давным-давно, в Адене. Многие рассказывали его «историю». Историю о войне солдат не забудет никогда.

— О войне?

— Я слышал ту же историю от солдат на протяжении многих лет. Я могу повторить ее почти дословно. Образы Греции на редкость живы в моей памяти. Оказывается, эта история совершенно правдива, он и его брат были еще мальчиками, когда всех их родных убили турки во время войны за независимость, и они пошли в разведчики. Однажды я встретил старого бойца, ветерана той войны, он много слышал о братьях, об их отваге. Интересно, что каждый из воинов хотел бы услышать эту историю сам. Они верили, что это добрый знак, что, услышав ее, он будет так же храбр в сражениях.

Эдгар в недоумении уставился на доктора.

— Греция?..

— А что? — спросил доктор.

— Вы уверены, что эта история — о греческой войне за независимость?

— Эта история? Конечно. А что такое? Вы удивлены, что спустя столько лет я все еще ее помню?

— Нет... Это меня совсем не удивляет. Я тоже помню ее так, как будто слышал только вчера. Я тоже могу сейчас повторить ее почти дословно.

— Тогда что же вас беспокоит?

— Нет, ничего. Наверное, ничего, — медленно проговорил Эдгар. — Я просто подумал... неужели она звучала по-иному лишь для меня, я ни за что не мог такого представить, это невозможно.

Они заехали в рощу, где на деревьях росли длинные стручки, издававшие дробный рокот, если их потрясти. Доктор сказал:

— Вы хотели что-то сказать. Что Человек одной истории напомнил вам о чем-то по поводу того, что говорил я.

— О... — Эдгар потянулся и, сорвав один стручок, разломил его. К нему на ладони высыпались сухие семена. — Это неважно. Кажется, это всего лишь история.

— Да, мистер Дрейк. — Кэррол с любопытством посмотрел на настройщика. — Все это — лишь история.

Когда, перевалив через невысокую горную гряду, они увидели внизу, вдалеке, скопление хижин, солнце низко уже спустилось.

— Монгпу, — сказал доктор.

Они остановились у пыльной часовни. Кэррол, спешившись, положил монетку у порога домика, в котором было спрятано изображение духа.

Они начали спуск, копыта пони шлепали по грязной тропе. Начинало темнеть. Появились москиты, налетая огромными тучами, смешиваясь и мерцая, как танцующие обрывки теней.

— Дьявольские создания, — проговорил доктор, отмахиваясь от них. От его сигары остался коротенький окурок, и он снова достал свой жестяной портсигар из кармана. — Советую вам все-таки закурить, мистер Дрейк. Это отгоняет насекомых.

Эдгар вспомнил о перенесенной им малярии и поддался уговорам Кэррола. Доктор зажег сигару и протянул ему. У нее был вязкий, одурманивающий вкус.

— Наверное, мне следует немного пояснить вам, что за встреча предстоит, — сказал доктор, когда они двинулись дальше. — Как вы, должно быть, читали в отчетах, с тех пор как Мандалай отошел Англии по аннексии, британскому вторжению активно сопротивляется союз, именуемый Лимбинским.

— Мы говорили об этом, когда приезжал саубва Монгная.

— Правильно, — согласился доктор. — Но кое о чем я вам еще не рассказал. За последние два года я тесно контактировал с саубвами Лимбинского союза.