На противоположном конце террасы за углом быстро исчезла маленькая головка. Снова послышался смех. Улыбаясь, Эдгар закрыл дверь и задвинул грубо отесанный деревянный засов в паз на дверном косяке. Он стянул с себя рубашку. Высохшие лепешки грязи отваливались от ткани и рассыпались на полу в пыль. Эдгар огляделся в поисках какой-нибудь емкости для умывания, но нигде ее не обнаружил. Не зная, что делать с грязной одеждой, он небрежно сложил ее и оставил у двери. Затем переоделся в брюки-хаки, светлую хлопчатобумажную рубаху и темный жилет. Наскоро причесавшись, он собрал бумаги, которые привез доктору по поручению Военного министерства.

Когда Эдгар открыл дверь, при виде его ребятишки бросились вниз, прочь от дома. Мальчишка, торопившийся больше других, споткнулся, и остальные попадали на него сверху. Эдгар нагнулся, поднял одного из них, и, пощекотав, перекинул через плечо, сам удивляясь своему ребяческому настроению. Двое сорванцов встали рядом с ним, расхрабрившись оттого, что рук у длинного иностранца ровно столько, чтобы держать один пакет и одного визжащего мальчишку.

На лестнице Эдгар едва не врезался в шанского мальчика постарше:

— Мистер Дрейк, доктор Кэррол послал меня за вами. Он завтракает. — Он посмотрел на мальчишку, который висел кверх тормашками, свисая у Эдгара с плеча, и сердито сказал ему что-то на своем наречии. Ребятишки рассмеялись.

— Не сердись, — сказал Эдгар. — Тут виноват только я сам. Мы боролись...

— Боролись?

— Ладно, не бери в голову, — проговорил Эдгар, уже немного смущаясь. Он поставил мальчишку на землю, и вся компания упорхнула прочь, как стайка птиц, выпущенных из клетки. Оправив рубашку и пригладив волосы ладонью, он пошел следом за старшим мальчиком вниз по лестнице.

Выйдя на поляну, они остановились. Темно-синие тени из ночных воспоминаний превратились в пышные цветы: свисающие с ветвей орхидеи, розы, гибискусы. Повсюду летали бабочки, маленькие цветные лоскутки порхали в воздухе, как праздничное конфетти. На открытом месте дети играли с плетеным тростниковым мячом, сопровождая его непредсказуемые прыжки по неровной почве возбужденными криками.

Постояв немного, они двинулись дальше и, пройдя через кустарник, вышли на песчаный берег, где доктор Кэррол сидел за маленьким столиком, накрытым на двоих. На нем была накрахмаленная льняная рубаха с подвернутыми манжетами. Волосы были тщательно причесаны, он улыбался приближающемуся к нему настройщику. Эдгару сразу вспомнилась фотография доктора, которую он видел в Лондоне. Она была сделана лет двадцать назад, но он мгновенно узнал эти широкие плечи, волевую линию носа и нижней челюсти, аккуратную прическу и темные усы, теперь тронутые сединой. Было еще что-то общее с тем снимком — манера держаться, нечто скрытое во взгляде живых голубых глаз. Доктор протянул Эдгару руку.

— Доброе утро, мистер Дрейк. — Его рукопожатие было сильным, ладонь — шершавой. — Надеюсь, вы хорошо выспались.

— Доктор, я спал, как младенец. Пока какие-то ребятишки не обнаружили мое жилище.

Доктор рассмеялся.

— О, вам придется к этому привыкнуть.

— Надеюсь, что смогу. Я очень давно не просыпался от детских голосов.

— У вас есть дети?

— Нет, к сожалению, и никогда не было. Только племянники и племянницы.

Один из мальчиков подвинул ему стул. Река в этом месте текла быстро, унося в коричневой воде обрывки пены. Эдгар надеялся увидеть Кхин Мио, но доктор был один. Вначале ее отсутствие показалось ему странным, потому что ее тоже вызвали сюда из Мандалая. Он хотел спросить об этом у доктора, но вопрос неожиданно показался ему неудобным: во время их путешествия она ничего не говорила ему о том, зачем поехала с ним, а по прибытии слишком быстро исчезла.

Доктор жестом показал на пакет в руках Эдгара.

— Вы что-то привезли для меня?

— Да, конечно. Простите. Здесь ноты. У вас превосходный вкус.

— Вы его открывали? — изогнул бровь доктор.

Эдгар покраснел.

— Да, прошу прощения, наверное, я не должен был этого делать. Но... да, я сознаюсь, меня одолело любопытство, хотелось узнать, какую музыку вы запросили.

Доктор ничего не ответил, поэтому Эдгар добавил:

— Ваш выбор меня впечатлил... Но там есть другие ноты, неподписанные, я не смог узнать, что это. И я не мог понять в них музыкального смысла...

Доктор рассмеялся.

— Это музыка шанов. Я пытался переложить ее для фортепиано. Я записал ее нотами и послал на родину моему другу, он композитор. Он подверг ее некоторым адаптациям и послал обратно мне. Мне всегда было интересно, что подумает тот, кто попытается ее прочесть... Сигару? — Развернув платок, он достал из него жестяную коробку, в которой были уложены сигары вроде той, что он курил ночью.

— Нет, благодарю вас. Я не курю.

— Какая жалость. Нет ничего приятнее. Для меня их сворачивает одна женщина из деревни. Она варит табак в пальмовом сиропе и сдабривает его ванилью и корицей и бог ее знает, чем еще. Потом они сушатся на солнце. У бирманцев есть легенда о девушке, которая сушила сигары для своего возлюбленного теплом своего тела... Увы, я не такой счастливец, — он улыбнулся. — Может быть, чаю?

Эдгар поблагодарил его, и Кэррол кивнул одному из мальчиков, который принес серебряный чайник и наполнил его чашку. Другой мальчик расставлял на столе закуски: блюдо маленьких рисовых лепешечек, миску с порубленным перцем и закрытую крышкой банку с повидлом, которую, как подозревал Эдгар, достали специально ради него.

Доктор вынул из жестянки сигару и прикурил, затем сделал несколько затяжек. Даже со стороны чувствовалось, насколько сильный и пряный аромат у этих сигар.

Эдгара подмывало расспросить доктора о музыке, но правила приличия подсказывали, что не слишком удобно говорить об этом, пока они не узнают друг друга поближе.

— Ваш форт производит впечатление, — сказал он.

— Спасибо. Мы старались выстроить его в шанском стиле — так красивее, к тому же я мог пользоваться услугами местных мастеров. Кое-что — двухэтажные строения, мостики — мои собственные нововведения, продиктованные особенностями местности. Необходимо было построить лагерь у реки и под защитой горы.

Эдгар поглядел на воду:

— Река гораздо больше, чем я представлял.

— Когда я впервые попал сюда, я тоже был поражен. Это одна из самых крупных рек в Азии, ее истоки в Гималаях — но об этом вы, наверное, уже знаете.

— Я прочел ваше письмо. Мне хотелось узнать, что означает ее название.

— Салуин? На самом деле по-бирмански это слово звучит «Тханлвин», но его значение мне до сих пор не вполне ясно. Тханлвин — это маленькие бирманские цимбалы. Хотя мои товарищи тут утверждают, что река названа не в честь инструмента — вероятно, звуки в этом слове имеют иную высоту — мне все равно это кажется весьма поэтичным. Цимбалы издают легкий звук, как вода, бегущая по камушкам. «Река тихого звука» — подходящее имя, даже если это и неточно.

— А деревня... Маэ Луин?

— Маэ — это шанское слово, означающее реку. На сиамском оно звучит так же.

— Прошлой ночью вы говорили по-шански? — спросил Эдгар.

— Вы узнали язык?

— Нет... Конечно, нет. Я лишь понял, что он звучит иначе, чем бирманский.

— Мистер Дрейк, я впечатлен. Конечно, мне следовало ожидать этого от человека, который исследует звук... Подождите... тише... — Доктор вглядывался в противоположный берег.

— Что там?

— Ш-ш-ш! — Доктор предостерегающе поднял руку и нахмурил брови, концентрируя на чем-то внимание.

В кустах послышался негромкий шорох. Эдгар выпрямился на стуле.

— Там кто-то есть? — прошептал он.

— Ш-ш-ш. Не делайте резких движений. — Доктор тихонько сказал что-то мальчику, который принес ему небольшую подзорную трубу.

— Доктор, что-то не так?

Глядя в трубу, Кэррол поднял руку, требуя тишины.

— Нет... ничего... не волнуйтесь, подождите, вот... Ага! Так я и думал! — Он обернулся и посмотрел на Эдгара, так и не опустив трубу.