Уже в январе 1896 года строительство началось. Стекольщики вели себя самоотверженно. Каждый день за 16 километров они ходили в Альби и работали там землекопами, каменщиками. И вот фундамент уже заложен, уже растут стены, приобретаются машины. Сколько непредвиденных трудностей возникало у неискушенных в коммерческих делах энтузиастов стекольного завода! Против них объединились в тесном союзе все местные капиталисты, власти, вся буржуазия. Начались иски, суды, штрафы, неустойки. Тысячи франков приходилось отдавать, те самые тысячи, которые образовались из мелких взносов в несколько су.

К концу года завод был почти готов, но все оказалось под угрозой. Предстояли срочные платежи, а в кассе не осталось ни гроша. Никто, ни один банк и ни один делец не хотели дать кредита. Вся затея оказалась на пороге банкротства. В конце концов помогли парижские рабочие потребительские кооперативы, которые дали заем. Завод был построен.

Волнующую сцену представляло торжественное открытие завода. Его здание украсили красными флагами. На заводском дворе вывесили лозунги: «Да здравствует социализм!», «Да здравствует революция!», «Да здравствует Жорес!»

Жан был здесь самым дорогим гостем. Рабочие знали, что без его энергии, усилий, его советов они не имели бы успеха. Радостный энтузиазм рабочих потряс Жореса. Они еще не получили от строительства завода ничего, кроме тяжелых испытаний, но они были счастливы. Родился рабочий завод, завод без хозяев!

Полторы тысячи человек сели за столы, расставленные во дворе. Гремела музыка, мощно звучала «Марсельеза». Но вскоре раздались крики: «Карманьолу!»

И вдруг Жорес, профессор философии, уважаемый депутат, вскочил на стол:

— Граждане, вы требуете «Карманьолу», гимн мести, при звуках которого прошла великая забастовка в Карно! Я вам ее спою!

И он запел во всю мощь своих легких этот яростный гимн гражданской войны и революционной ненависти. «Что нужно республиканцам? Железо, свинец и потом хлеб!» — пел Жорес, а рабочие отвечали ему могучим припевом:

Станцуем «Карманьолу»!

Да здравствует гром пушек!

Корреспондент реакционного журнала «Иллюстрасьон» писал о «Карманьоле ненависти, спетой г-ном Жоресом на открытии рабочего стекольного завода в Альби в новой версии: «Меч, чтобы мстить». Сто лет назад пели: «Меч против иноземцев», но это старая игра. Нет больше иноземцев, кроме гнусных капиталистов, и речь идет не о защите границ, а о завоевании фабрик».

Да, по-видимому, именно об этом и думал Жорес.

«Карманьола» в устах Жореса шокировала многих его интеллигентных друзей, но она и его самого раньше коробила своей грубостью, духом ярости, насилия, ненависти. И вот он пел ее, пел с огромным чувством радости подъема, восторга! Ибо это был опять новый Жорес! Он впервые так непосредственно участвовал в классовой схватке. Забастовка и борьба за создание рабочего завода явились новым этапом в его жизни. Теперь, когда он испытал насилие, жестокость врагов, недоверие друзей, когда трудности и тревоги беспрестанно обрушивались на него, он закалился и стал зрелым человеком. Как никогда, он почувствовал радость, силу, эффективность действий пролетарского коллектива. И он оказался способным выступить не только участником борьбы, но ее руководителем. Раньше он был блестящим профессором, талантливым парламентским оратором, теперь он стал еще и политическим борцом, вождем рабочих масс. Грубая «Карманьола» в устах этого утонченного интеллигента и эрудита была не падением, а величайшим взлетом в его движении к подлинному гуманизму, который может быть таковым только при условии, если он является революционным.

…Уже темнело, а речи все продолжались одна за другой. Хотя праздник начался утром, сумерки не уменьшили энтузиазма его участников. Бее ждали выступления Жореса. Наконец раздались возгласы, требующие его слова. А он был готов говорить, речь уже продумана. Но что это такое? Знаменитый оратор забормотал, спотыкаясь:

— Да, я скажу… я удовлетворю ваше желание… Не очень жаль… Я очень, я так взволнован…

Он замолчал. Воцарилась выжидательная тишина. И вдруг, совершенно забыв о приготовленной речи, он стал решительно импровизировать:

— Как и все вы, я испытываю то, что должен чувствовать слепой, который вдруг прозрел и который не может поверить своим бедным глазам. Сегодня он видит, дрожа от радости, ощущает то, на что он осмелился во тьме. Его сверхчеловеческое мужество, его нерушимая вера, его огромные усилия вознаграждены. Он победил. Он свободен!

В двух шагах от древнего собора, которым мы так восхищаемся, хотя он представляет столько веков невежества и страдания, рабочий класс воздвиг свою первую базилику, где гимны будут звучать не в громе органа, но в величественной мелодии машин.

Наш Тарн, наша красная река, разделяет ныне прошлое и будущее. Там, за мостом, Альби с остатками крепостных стен, Альби, олицетворяющий еще средние века. Что я говорю! Альби! Вся Франция! Вся Европа! Весь мир вокруг нас с его преградами, с его законами угнетения, удушения, грабежа! Весь мир с его заводами, которые являются тюрьмами, где горе обливается слезами, с его церквами, откуда Иисус был бы изгнан, если бы он захотел там говорить…

С волнением и одухотворенностью пророка Жорес говорит рабочим о социализме, живую искру которого они зажгли своими руками. Он говорит о социализме будущего, о борьбе за него, которая так тяжела и так прекрасна. Он говорит о грядущей французской социалистической республике… После речи Жореса рабочие расходились но ночному Альби с возгласами: «Да здравствует Жорес! Да здравствует социалистическая республика!» [1]

Дело

С тех пор как 34-летний Жорес снова, во второй раз, становится депутатом, причем на этот раз в качестве социалиста, его жизнь превращается в непрерывную цепь политических битв, в которые он бросается без страха и сомнения, неистово защищая свои идеалы и беспощадно нанося удары врагам. Теперь ему предстояло вступить в борьбу, вызванную знаменитым делом Дрейфуса. Собственно, это было дело всей Франции, да и не только Франции. Злосчастная судьба одного совсем не выдающегося человека явилась поводом для ожесточенной политической схватки, для крайне драматического эпизода французской истории.

«В мгновение ока все мы оказались в горящем костре дела Дрейфуса, — вспоминал Ромен Роллан. — И все как будто рухнуло вокруг. Какой хаос пламени и копоти… какая это была ночь безумия, какой кошмар!.. Франция превратилась в палату для буйно помешанных, оставшихся без присмотра, когда семьи, друзья, вся страна оказались разъединенными, когда тысячи людей, мирно живших бок о бок, вдруг обнаружили, что их, как непримиримых врагов, разделяет бездна, и преисполнились взаимной смертельной ненависти».

Дело началось так: в сентябре 1894 года французская контрразведка, имевшая агентов в германском посольстве в Париже, получила разорванное на клочки письмо. Когда его аккуратно сложили и прочитали, то оказалось, что это опись (по-французски: бордеро) секретных документов генерального штаба, переданных автором записки немцам. Итак, среди офицеров французского генштаба имеется шпион. Но кто же это? Руководители контрразведки решили, что почерк автора бордеро напоминает почерк капитана Альфреда Дрейфуса. Обратились к экспертам. Двое из них подтвердили первоначальную догадку, но трое других не сочли возможным утверждать, что бордеро написано Дрейфусом. Казалось, что, поскольку определенных улик виновности капитана нет, подозрение если не отпадает, то уж, во всяком случае, требуется дальнейшее тщательное расследование.

Однако арестованный офицер был немедленно предан военному суду. Дело в том, что Дрейфус оказался евреем. А это обстоятельство для руководителей французского генерального штаба имело исключительное значение. Они были убеждены, что изменником не мог стать человек, подобный им самим, то есть дворянин, монархист, католик, воспитанник иезуитов, которые и составляли замкнутую касту французских офицеров. Только ненавистная им республика довела дело до того, что в генеральный штаб смог попасть человек семитского происхождения.