Это приехала моя дочь. Старшая из двух. Эллен. Она курит сигарету и держит ее, по своему обыкновению, зажав прямыми пальцами и далеко отставив руку, будто отдавая кому-то или делая вид, что сигарета не ее. Я мог бы узнать ее по одному этому жесту. Я быстро высчитываю, что ей сейчас тридцать девять. Она по-прежнему интересная женщина. Это не в меня, но у нее мать красавица. Я не видел Эллен полгода, если не больше, и не говорил с ней с тех пор, как переехал сюда, а на самом деле гораздо дольше. Честно сказать, я как-то не вспоминал ни о ней, ни о ее сестре. У меня здесь хватало забот. Я уже на верху дорожки, Лира трется о ноги Эллен, и та поглаживает ее по голове, они не знакомы, но Эллен любит собак, и они платят ей тем же. Это у нее с детства. Насколько я помню, я видел у нее собаку, когда в последний раз был в гостях. Какую-то коричневую. Это все, что осталось в памяти. Да и было тоже не вчера. Я останавливаюсь и старательно улыбаюсь, Эллен выпрямляется и смотрит на меня.

— Это ты, — говорю я.

— Да, это я. Удивился?

— Не стану отрицать. Ты ранняя пташка.

Она начинает было улыбаться, но полуулыбка тут же изглаживается, Эллен затягивается, выпуская голубой дым, и отставляет сигарету подальше почти на вытянутой руке. Сейчас она не улыбается. Это меня немного пугает.

— Ранняя? — говорит она. — Возможно. Я так и так не спала почти, вот и поехала пораньше. Часов в семь, как только всех выпроводила. Сегодня у меня свободный день, это я давно постановила. Сюда оказалось всего час езды. Я думала, больше. Даже странно, что это так близко. Я только приехала, минут пятнадцать как.

— Я не слышал тебя, — говорю я. — Мы в лесу гуляли, внизу у озера. Там снег и здорово. — Я поворачиваюсь показать ей и не успеваю развернуться обратно, как она тушит сигарету, кидает ее на мой двор, делает пару шагов, подходит, обнимает меня руками за шею и целует. От нее приятно пахнет. И она того же роста, что и раньше. Это как раз не странно, после тридцати в росте почти не прибавляют, а вот в то время, когда я годами катался по всей стране и дома, считай, не бывал, то всякий раз за время моего отсутствия обе девчонки вырастали, или мне так казалось. Они тихо, как мышки, сидели рядышком на диване и смотрели на дверь, в которую я должен был войти, я знаю это и помню, как меня смущало, прямо на душе скребло, особенно когда я наконец входил, а они сидели на диване, смущенные и чего-то ждущие. У меня и сейчас немножко саднит на душе, тем более что она крепко обнимает меня и говорит:

— Ну привет, пап. Приятно с тобой повидаться.

— Привет, доча, — говорю я. — И мне тоже приятно.

Она расцепляет объятия, но не отходит, а говорит тихо мне в шею:

— Мне пришлось обзвонить все коммуны в радиусе ста километров и даже больше, чтобы узнать, куда ты скрылся. Знаешь, сколько недель на это ушло? У тебя ведь даже телефона нет.

— О-ой, а я не знал.

— Не знал, конечно. Ёлки зеленые, — говорит она и несколько раз стукает меня кулаком по спине, и не то чтоб совсем нечувствительно.

Я говорю:

— Что возьмешь со старика, — и мне кажется, она всхлипывает, но я не уверен, во всяком случае, она так судорожно сжимает мне шею, что трудно дышать, но я не отпихиваю ее, просто задерживаю дыхание и сам обнимаю ее двумя руками, очень-очень-очень осторожно, излишне даже, стою так и жду, пока она расцепит руки, а тогда и сам делаю шаг назад и глубоко вздыхаю. — Выключи мотор, — говорю я, зевая в руку, и киваю на «мицубиси», который по-прежнему тихо урчит. Первые лучи солнца играют на отполированном белом лаке, ослепляя меня. Даже глаза режет. Я зажмуриваюсь.

— Верно, — говорит она. — Уже можно. Ты нашелся. Я не узнала твою машину и решила, что приехала не по адресу.

Я слышу, как она идет по снегу к своей машине, делаю пару шагов и открываю глаза одновременно с тем, как она открывает дверцу машины, пригибается, заглядывает внутрь и выключает мотор. Гаснут фары. Становится тихо. Она и вправду всплакнула, вижу я.

— Пойдем в дом, выпьешь кофе, — говорю я. — А мне нужно сесть, ноги устали, по снегу-то ходить. Старик, одно слово. Ты завтракала?

— Нет. Не хотела тратить время.

— Сейчас что-нибудь придумаем. Идем ко мне.

На «ко мне» Лира напружинивается, бежит к крыльцу, поднимается на две ступеньки и встает под дверью.

— Отличный пес, — говорит дочка. — Давно она у тебя? Она уже не щенок.

— С полгода. Я был в этом месте под Осло, где они занимаются передержкой и пристройством собак. Забыл, как оно называется. Увидел ее и забрал, не раздумывая, она сама ко мне подбежала, села и стала стучать хвостом. Она даже как-то вперед нагнулась, — говорю я и издаю короткий смешок. — Но они не знали ни сколько ей лет, ни что это за порода.

— ОПБЖ, — говорит она. — Общество помощи бесхозным животным. Я у них однажды была. — Где только она не бывала, однако. — В Англии эта порода называется «британский стандарт», это деликатное название потомства беспородных дворняг. Но она симпатичная. Как ее зовут?

Эллен училась в Англии пару лет, это очень пошло ей на пользу. К тому времени она уже повзрослела. А до того было несколько лет, когда почти все ей впрок не шло.

— Ее зовут Лира. Имя не я придумал. Так было написано на ошейнике. Я только радуюсь, что взял ее. Я об этом ни секунды не пожалел. Нам хорошо вместе, и с ней гораздо легче жить одному.

В этих словах зазвучала какая-то вдруг жалость к себе, это несправедливо по отношению к моему житью-бытью здесь, я не обязан ни защищать его перед людьми, ни оправдываться перед кем-то, в том числе и перед этой дочкой, которую, признаюсь, очень люблю и которая в такую рань проехала на своем «мицубиси» по темным дорогам через несколько коммун, чтобы добраться сюда из своего Осло, из пригорода фактически — Маридалена, чтобы выяснить, где я живу, потому что сам я, судя по всему, ей об этом не сообщил, не подумал даже, что это нужно. Это странно, конечно, теперь я это понимаю, но у нее снова блестят глаза, и это начинает меня раздражать.

Я распахиваю дверь, Лира не кидается вперед, а сидит и ждет, пока мы с Эллен зайдем. Тогда уже я даю ей разрешение условленным движением руки. Я помогаю Эллен снять пальто, вешаю его на свободный крючок и провожаю ее в кухню. Здесь еще держится тепло. Я заглядываю в печку, по краям догорают угольки.

— О, огонь еще можно спасти, — говорю я, открываю крышку дровяного ящика, кидаю на угли бумагу и щепки и запихиваю сверху три полена среднего размера. Открываю задвижку, чтоб сделать тягу, и в печке мгновенно начинает трещать.

— А у тебя здесь хорошо, — говорит дочка.

Я закрываю дверцу печки и осматриваюсь по сторонам. Не знаю, права ли она. Здесь будет хорошо, но со временем, когда воплотятся разные планы переустройства, но в доме чисто и прибрано. Возможно, она имела в виду, что ожидала увидеть иную картину в доме стареющего, одинокого мужчины и поэтому мое пристанище ее приятно удивило. В таком случае она плохо помнит меня. Я не люблю жить в беспорядке и никогда не живу. По сути, я аккуратист: каждая вещь должна иметь свое место и быть в исправном состоянии. Грязь и свинство выводят меня из равновесия. Стоит перестать следить за чистотой, как через пять минут вообще сойдешь с рельс, особенно в этом старом доме. Один из многих моих страхов — это страх превратиться в мужчину, который стоит у кассы в магазине в грязном пиджаке и с расстегнутой ширинкой, с крошками яйца и еще чего-то на рубашке, потому что зеркало в коридоре помутнело и в него не посмотришься. Такой потерпевший крушение человек, который держится за якорь своих же собственных с одного на другое скачущих мыслей, в них давно расклепалась цепь событий.

Я приглашаю Эллен к столу, доливаю свежей воды в кофейник и ставлю его на плиту, конфорка пшикает в ответ. Я, видно, забыл выключить ее утром, это очень плохо, но Эллен вряд ли обратила внимание на шипение, поэтому я веду себя как ни в чем не бывало, режу хлеб, складываю его в корзинку. Вдруг на меня накатывает дурнота и следом злость, я вижу, что руки дрожат очень сильно, так что я чуть наклоняюсь, чтобы скрыть это от Эллен, пока я буду ходить туда-сюда мимо нее, ставя на стол сахар, молоко, синие салфетки и прочее, что необходимо, чтобы превратить прием пищи в трапезу. Сам я поел всего два часа назад и еще не проголодался, но тем не менее накрываю для нас двоих, потому что, возможно, ей будет неприятно есть в одиночку. Мы таки не виделись довольно давно. Но я замечаю, что отлыниваю и тяну время. Наконец, поставив на стол все, что только можно придумать, я вынужден сесть и сам тоже. Она смотрит в окно на озеро. Я, проследив ее взгляд, говорю: