— Не дурите мне голову! Здоровое питание, свежий воздух, отсутствие алкоголя, безусловно, улучшили мое состояние, но вы не хуже меня знаете, зачем люди вроде меня обращаются к вам — мы хотим жить, как нам нравится и при этом не мучиться.

— Есть зеленый виноград и не чувствовать оскомины, — пробормотал Дарио.

Он прикрыл глаза.

— Дело в том, дело в том… Уже много времени. Я обедаю в английском посольстве. Вы хотите по-прежнему у меня лечиться?

— Я хочу попробовать! Хочу выздороветь! Но повторяю: жалоба прокурору республики лежит у моего нотариуса. При первой попытке, первом шаге против меня разразится скандал. Я спокоен — ваших коллег обрадует возможность заставить вас расплатиться за нажитое состояние и почести, которые так вас изнуряют. — Он иронически кивнул на ордена Дарио. — На этот раз вы дорого, очень дорого заплатите за попытку лишить меня свободы. Но представьте, я уверен, что вы и пытаться не станете. Подобные вещи удаются только однажды.

— Повторяю, — проговорил Дарио ледяным тоном, — мрачный заговор против вас — плод больного воображения. Вы страдаете. Вы обратились ко мне. У меня есть возможность вас успокоить. Этой же ночью вы заснете без страхов, без дрожи ужаса. Что вы можете мне сообщить о своем теперешнем образе жизни?

— Со стороны он совершенно нормален, но ко мне вернулись ночные приступы страха и стали еще мучительнее, чем раньше.

— Участились? Два-три раза в месяц? Или чаще?

— Каждую ночь, — простонал Вардес.

Он побледнел, губы у него дрожали.

— Страх, который меня мучает, полагаю, знаком любому человеку, но у меня он невыносим: я боюсь смерти.

Он деланно расхохотался.

— Вы только представьте себе, доктор! В моем-то возрасте подростковая фобия! Я же воевал. И знаете, никогда не трусил, напротив, был смел, отважен. А сейчас боюсь смерти. Боюсь! Нет! Это слишком слабо сказано. Я ложусь и не могу вытянуться в постели, мне сразу представляется гроб. Не могу погасить свет, иначе мне видится темнота, в которой я окажусь под землей. Не могу закрыть глаза, боюсь, что больше их не открою. Если простыня прикоснется ко рту, я… Я боюсь сесть в машину, боюсь железной дороги, самолета. Мне все время снится один и тот же сон.

Он медленно провел рукой по лицу.

— Мне снится разрушенный бомбежкой город, горят дома, я иду по пустынной улице, вокруг груды обломков, охваченных пламенем. Я избавлю вас от описания подробностей, вы понимаете сами, не в них главное… Слышу женский плач, стоны раненых… Вопль одной девки, ужасной, крашеной девки… — он вздрогнул, — звенит у меня в ушах до сих пор. Потом я вижу окно, вижу женщину, она наклоняется, манит меня… Лицо у нее меняется. Иногда я вижу Сильви, совсем молоденькую. Я поднимаюсь, говорю, что меня ищут, прошу спрятать меня… Потом сон превращается в кошмар, кишащий чудовищами. Не знаю, почему я обвиняю эту женщину в предательстве. Во мне просыпается гнев, знаете, даже не гнев, а слепая ярость, жажда все смести, уничтожить. Я толкаю женщину к открытому окну, но не успеваю столкнуть ее, увидеть, как она летит в пустоту, — просыпаюсь. Но это бы ничего. У меня бывают галлюцинации, еще страшнее, еще ужаснее.

Дарио подошел к Вардесу и ласково положил ему руку на плечо.

— Ложитесь вот тут на кушетку. Ничего больше не говорите. Ни единого слова. Видите, я кладу руку вам на лоб. Я успокаиваю вас. Слушайте мой голос. Отчаяние уходит. Возвращается радость. Вы поправитесь. Я спасу вас.

30

В холле кабаре Дарио на секунду задержался. Прикрыл глаза и вдохнул теплый аромат надушенных мехов. У него свидание с Надин Суклотиной. Теперь она ему открыто изменяла. Изменяла с самого начала, он не заблуждался на ее счет, но до сих пор соблюдала правила благопристойности. Пока женщина дорожит мужчиной, у нее одна манера быть ему неверной, но как только он стал ей безразличен и она больше не заботится о том, чтобы он ее не бросил, манера меняется. У Дарио был богатый любовный опыт, он мгновенно уловил перемену, как любитель музыки с первой ноты узнает знакомую тему.

Он вошел в узкий длинный зал с серыми стенами и фиолетовыми диванчиками. Столики жались один к другому. Надин еще не было. Да и придет ли она?

За соседним столиком сидели двое мужчин и две женщины. Мужчины, крупные полные, с орденскими лентами в петлицах, с видимым оживлением тихо беседовали между собой. Дарио слышал известные имена, крупные суммы. Говоривший всякий раз выдерживал паузу и обменивался с собеседником счастливой улыбкой. Так обычно обсуждают красоты пейзажа с любителем природы или картины с ценителем живописи: собеседник понимал приятеля с полуслова, представлял подробности и, млея, вздыхал.

Их спутницы, судя по всему, были законными супругами — нарядные, увешанные драгоценностями и горделиво выставлявшие их напоказ, как все порядочные женщины. Роскошь досталась им без усилий, она само собой разумелась, точно так же, как счет в банке или право наследования, благодаря которому жемчуга и бриллианты становились не блестящим украшением, а весомой, основательной ценностью. Для любовницы каждая брошь, каждое кольцо — память о выигранной битве, медаль, полученная в сражении под шквальным огнем. Законные жены носят бриллианты, как орден Почетного легиона, доставшийся благодаря связям и ловким интригам. Его надевают с полным равнодушием, чтобы только не отличаться от других.

«Эти сытые», — подумал Дарио.

При первом взгляде на человека он сразу относил его либо к сытым, либо к голодным.

Дамы тоже беседовали между собой; голоса звучали визгливо, поскольку бедняжки старались перекричать оркестр. Дарио слышал их, не вслушиваясь, досадуя на опоздание Надин. Внезапно он различил свое имя: «Дарио Асфар… доктор Асфар…», одна из женщин назвала его даже «профессор Асфар». Он сразу насторожился. Дамы беседовали о нем.

— Он вышел из моды, — сказала одна из них резким безапелляционным тоном, каким светская женщина всегда говорит о том, чего совершенно не знает, искупая невежество заносчивостью.

Дарио мягко склонил голову и медленно поворачивал в руках бокал шампанского, едва омочив в нем губы. Теперь он вслушивался в женские голоса со страстным интересом; болтовня, подслушанная среди шума толпы, перестала быть для него пустым щебетом безмозглых сплетниц. Он услышал приговор, которого боялся последние четыре года, безжалостный для человека, живущего за счет других — за счет их маний, пристрастий, обольщений, — смертный приговор для шарлатана. У Дарио хватало цинизма, чтобы в разговоре с самим собой называть вещи своими именами.

«Итак, я вышел из моды».

Новый удар судьбы не лишил его чувства собственного достоинства. Он холодно рассматривал соседок. Фиолетовый отблеск ложился на крашеные лица. Одна была мордастой, грузной, с полными розовыми щеками и маленьким жестким ртом — над верхней губой темно-красной помадой нарочно выведен изгиб в виде лука Купидона. Она наклонялась, и в разрезе золотистого платья виднелась полная напудренная грудь. Светлые волосы причесаны, как у маленькой девочки, с мелкими завитушками на висках. Вторая — высокая, худая, с длинной шеей, обмотанной в несколько рядов жемчужным ожерельем, с неуклюжими резкими движениями. Беседуя, дамы следили за танцующими мужчинами. Тяжелым, высокомерным и сластолюбивым взглядом. Их глаза, словно чувственные губы, тянулись к мужским фигурам, ощупывали, сравнивали, перебирали. Молодой человек, повторяя фигуру танца, на секунду задержался возле их столика, и они оглядывали его как истинные знатоки, удовлетворенно и со вкусом, — так старичок гурман предвкушает любимое блюдо: мысленно уже смакует его и спокойно и радостно сознает, что, стоит захотеть, повар опять его приготовит.

Глядя на юношу, дамы замолчали. Когда он исчез из их поля зрения, вернулись к прерванной беседе.

— Одно время, бесспорно, ходить на его сеансы считалось престижным.

— Взгляните на даму в розовом платье. Это Лили. Боже мой, как она растолстела, бедняжка! А итальянский мальчик, что пришел с ней, недурен.