Да, он небрит, скверно одет, неуклюж. «Но упускать такую редкую исключительную возможность из-за глупой робости нельзя. Мне сказочно повезло! Могли я, Дарио Асфар, мечтать, что меня пригласят сюда на ужин как равного? Даже более того, как благодетеля. Ведь я спас Вардеса. Что, если в дальнейшем сбудутся и другие мои мечты — о безбедной мирной жизни среди всеобщего почета и уважения? Значит, я не зря оставил родину и пустился по свету искать счастья».
Тем временем Сильви Вардес привела его в крошечную столовую на первом этаже. Теплый ласковый ночной ветерок овевал их сквозь распахнутое окно.
Дарио с восхищением оглядел накрытый стол: простая скатерть тонкого полотна, полупрозрачный фарфор, ваза с дивными цветами, четыре глиняных фигурки танцующих фавнов и дриад. Восторженно наблюдал, как изящно ест Сильви, как проворно и бесшумно прислуживают ей.
Ел мало. Чудесное вино — он раньше и марки такой не знал — согрело его и с непривычки ударило в голову. Дарио почувствовал умиление и лучезарное счастье: при легком опьянении жизнь кажется светлой, радостной, даже у самых скрытных людей развязывается язык, трепещет и раскрывается сердце.
— Как у вас хорошо! — проговорил он с искренним восхищением.
Он поглаживал пальцами хрустальный бокал, любовался на просвет его игрой, потягивал изысканное вино.
— Я никогда ничего подобного не видел, — прибавил он тише.
Сильви с удивлением подумала, что доктор ей завидует, хотя догадывается, должно быть, что жизнь с Вардесом — сущий ад.
«Если бы ты знал, сколько унылых вечеров я напрасно прождала его здесь, в столовой, и потом ужинала одна; сколько долгих ночей я проплакала».
Конечно, он знал. С именем Вардеса связано столько скандалов, что каждый знал о ее унижениях, переживаниях, посмеивался над ней, жалел ее.
От всеобщих насмешек и мнимого сострадания жизнь становилась вовсе невыносимой; она никак не могла победить грешную гордыню, смиренно нести свой крест, вздрагивала и сжималась при каждом любопытном сочувственном взгляде.
Правда, об ее истерзанном самолюбии никто и не подозревал. Она выглядела спокойной, уверенной и, казалось, не замечала жалости, смешков и презрения толпы.
В действительности равнодушие было всего лишь притворством, личиной, прикрывавшей уязвленную гордость. Она восхищалась открытостью, естественностью Дарио, нищего чужака, принятого из милости: он не стыдился бедности, не стеснялся, не мучился от неловкости.
Сильви решила, что ее участие польстит доктору и обрадует его, поэтому ни один вопрос не покажется ему нескромным:
— Вы не женаты, верно?
— Напротив, я женат. Понимаю, вы удивлены. Я не похож на женатого, скверно одет, неухожен, этакий вечный студент, неприкаянный холостяк, да? Все так. Но на самом деле я рано женился. У меня есть жена. И сын.
— Я очень рада, — с живостью откликнулась она. — Значит, я могу вам рассказать о моей дочке, показать ее вам. Только тот, у кого есть дети, может умиляться чужим. И с чего я решила, что вы одиноки, холосты и бездетны?
Его охватило странное неосуществимое желание исповедоваться ей, высказать всю правду о своем прошлом, о своем настоящем, признаться во всех грехах, не чтобы его простили, а чтобы полюбили, скверным, виноватым, но искренним и правдивым, увидели глазами Господа Бога.
Он проговорил с видимым усилием:
— Не знаю, смогу ли я объяснить, как много для меня значит ваше радушие, ваш дом.
Дарио неловко указал на розы на столе, на изысканное убранство комнаты, на окно, за которым шелестели деревья прекрасного сада.
— Я действительно никогда не видел ничего подобного, зато я слышал, что все это есть на свете. Мечта об этом придавала мне сил, помогала выстоять во что бы то ни стало. Поймите, мадам, я мечтал не только о богатстве, комфорте, благоустроенном красивом доме — все это внешнее, — я мечтал о встрече с такими людьми, как вы.
— Не может быть, чтобы вы никогда не общались с французами!
— Я бывал в домах горожан, в основном мелких служащих, повторяю, дело не во внешнем блеске, а во внутреннем содержании. Ваш муж, к примеру, меня нисколько не удивляет, таких я видал и раньше. Но подобных вам не встречал! Не сердитесь, мадам! — поспешно прибавил он, заметив, что она удивленно вскинула брови, а потом нахмурилась. — Вы же понимаете, я говорю не о вашей красоте, не о ваших нарядах, я говорю о возвышенной жизни вашей души, поверьте, ее нет ни у тех, кто окружал меня раньше, ни у тех, кто меня окружает теперь.
— Каждый человек, если присмотреться к нему хорошенько, полон бесчисленных грехов и недостатков. Я ничем не лучше вас, не лучше ваших прошлых и нынешних знакомых.
Его тронула неподдельная искренность, прозвучавшая в ее словах.
— Нет, между нами огромная разница. Вы и понятия не имеете… Как бы вам объяснить? — смущенно забормотал он. — Дело не только в нищете, пороках, преступлениях, а в том, как все это подло, гадко, низко. Простите меня! Я отнимаю у вас время, надоедаю, докучаю вам.
Она покачала головой:
— Вовсе нет. Я сейчас свободна. У постели Филиппа дежурит сиделка. Дочка спит.
— Но у вас, должно быть, столько друзей, родственников, знакомых. Вы всем нужны. Вас непременно кто-нибудь ждет!
— Вы глубоко заблуждаетесь, — засмеялась она. — И напрасно тревожитесь. Меня никто никогда не ждет.
Она пересела на угловой диван, в тень, чтобы не смущать его во время предстоящего разговора. Однако Дарио все равно смешался и замолчал.
— Не знаю, — начал он наконец глухим взволнованным голосом, — что на меня нашло, отчего мне вдруг захотелось рассказать вам о себе. Клянусь, мадам, я ни разу в жизни, ни единому человеку не сказал ни слова о своем прошлом, о своих горестях и заботах. Меня всегда останавливало холодное равнодушие собеседника. Но вы же не станете надо мной смеяться, не станете меня презирать, вы поймете, вы пожалеете меня! Правда?
— Правда, — отозвалась она.
Дарио впервые опьянел, но твердо держался на ногах и не утратил ясности мысли, хмель даже прибавил ему смелости, красноречия, только внутри шевелилась тоскливая жалость к себе.
— Я добрался сюда из далекой глуши, поднялся с самого дна. Бесконечный путь утомил меня. Сегодня вы дали приют и отдых усталому страннику. Я родился в Крыму, — продолжил Дарио после паузы; ему неудержимо хотелось развернуть перед ней картину своего ненавистного постыдного прошлого, будто он надеялся, что в присутствии Сильви оно растает и потеряет над ним власть. — А мог бы родиться в любом другом месте. Во мне смешалось множество кровей, я, кажется, наполовину грек, наполовину итальянец, а по сути азиат, как говорится, метек. Вы вряд ли знаете восточных бродяг, что рассеяны по всему миру и живут в разных странах абсолютно по-разному. В то время как одни торгуют в портовых городках коврами и орехами в меду, другие — их ровесники — получают высшее образование в Англии и Америке, купаются в деньгах и знать не знают о нищих собратьях. Итак, я родился в Крыму по чистой случайности.
Мой отец был бродячим торговцем, таким же, как те, что пристают к вам на улицах, пытаются всучить траченные молью меха и фальшивые драгоценности с жалкого лотка, канючат, паясничают, бьют на жалость, — совсем как я сейчас, да, совсем как я. Отец продавал то ковры, то кавказские ювелирные украшения, то фрукты. Он не мог свести концы с концами, однако не терял надежды. Говорил, что каждого человека в этом мире хоть раз, да посетит удача, и ждал своего часа. Ждал и не дождался: вместо богатства судьба каждый год посылала ему детей. Многие умирали, на смену им рождались другие. Я был третьим — выжило еще пятеро, младше меня. Моя мать, сколько ее помню, только и делала, что кричала в родовых муках, бранилась и била нас. Она страшно пила.
Он помолчал, медленно отер с лица пот.
— В шесть, в восемь, в десять лет я хлебнул лиха; мое детство, адово пекло, длилось дольше, чем вся последующая жизнь. Теперь я хотел бы рассказать вам про мою жену Клару. Крошечный портовый городишко на берегу Черного моря. Не буду говорить какой, у него дикое, непроизносимое название. Вот там и жила Клара. Ее отец был евреем, часовщиком. Меня он считал паршивым греческим бродягой, иноверцем, гоем. Но Клара меня полюбила. Мы были совсем еще дети. Часовщик согласился принять меня в ученики, чтобы я унаследовал профессию, а я мечтал получить высшее образование, стать адвокатом или врачом, добиться богатства и уважения, мечтал выбраться из этой грязи. Мне повезло: учитель гимназии пожалел нищего способного мальчика и начал со мной заниматься. В восемнадцать лет мое обучение у часовщика завершилось, мне предстояло работать у него в мастерской. Я же рвался уехать подальше из этой дыры, подальше от воспоминаний проклятого детства.