— Мальчишка. Ну конечно, мальчишка. Тут и думать нечего. Не взрослый же он… Что он подумает, если я туда не поеду? Хоть бы туда поезд ходил.

Она размышляет. О поезде сын всегда говорил, что это совсем неудобно. Все жалуются. Чтобы на него сесть, нужно добраться до Мореза, а потом эта бесконечная узкоколейка. Стыдно за наши места. Леон добирался иногда в Понтарлье. Автостопом. И если попутная машина подбрасывала его до Муш, то там он мог сесть на автобус.

Неужели люди, которые ездят на машинах, не сжалятся над такой старухой, как она, оставят на дороге?

Она погружается в расчеты времени. Вечером, это должно означать около семи или восьми часов. Значит, отправившись поутру, она, должно быть, поспеет. Густав не откажет присмотреть за скотиной. Тут она моя£ет быть спокойна. Под каким же предлогом она его попросит? Неважно, папаша Густав не любопытен. Ему можно сказать, что она должна сходить к нотариусу по семейным делам.

— Так. С этим решено. Но вернуться — другая проблема. Да ездят ли по ночам машины в этих краях? Да и вообще ездить по ночам, какое безумие!

Ее снова разбирает злость. Конченый шалопай, не мог стать ни пастухом, ни лесником, ни слесарем, как все нормальные люди. Или почтальоном! Она ворчит:

— Вот это дело. А я ему, между прочим, говорила. Золотое место, и пенсия обеспечена. А если ты к этому не способен, ну, тогда — дорожный обходчик. Сейчас уже никто этим не хочет заниматься. А работа, между прочим, не пыльная. И столько народу видишь. С каждым поговоришь, все новости знаешь. А услужишь кому-то, сделаешь подъезд к дому, и пожалуйста, подарок на праздник.

А сейчас, что будет с ее сыном? Луизона уверяет, что на песенках можно зарабатывать миллионы. Ну конечно, откуда бы ей это знать! Да она всегда берет сторону молодых. И Леона она всегда поддерживала.

— Знай она, что он будет в Безансоне, наверняка захотела бы его послушать, да и Рене, и все остальные. И, конечно, отвезли бы меня на машине. Даже, быть может, в ресторане бы поели по дороге.

У нее аж слюнки потекли. Она представила себя в большой мягкой машине Шарля, на заднем сиденье, среди двух молодых женщин.

— Да нет же. Никогда я не попрошу ни о чем подобном. Они согласятся. А назавтра вся деревня будет насмешничать. Ну, нет. Надо все-таки иметь чуточку больше гордости.

Она попробовала представить, что сделал бы муж, будь он еще жив. Его дубленое лицо цвета завядших листьев покрывается тысячью морщин. Она строит гримасу, ухмыляется.

— Да ничего! Он ровным счетом ничего бы не сделал, потому что я бы даже не показала ему письмо… Еще не хватало, чтобы он надавал мальчишке подзатыльников прямо в театре, на глазах у всех, и пинком под зад отправил домой.

Так Цезарина проводит четыре дня, проев себе все мозги, от ярости переходя к лихорадочному ожиданию, словно бы сын не мог доставить ей ничего, кроме радости или горя.

В конце концов она решается. Она идет к Густаву и рассказывает ему невразумительную историю про бумаги, которые надо подписать у нотариуса в Лоне. Она говорит ему, что вернется ночью, и Густав обещает, что он переночует в хлеву. У него ни забот, ни скотины. У него маленькая пенсия от лесного ведомства. Но он умеет ухаживать за скотиной и доить коров. И даже может снести молоко на сыроварню.

Никому больше Цезарина не говорит ни слова. Даже почтальону. Как только он проедет, она тронется в путь. Вот так. Решено, и нечего к этому возвращаться.

Цезарина не передумала. И до этого утра дни ее шли спокойнее.

Небо ясное. Погода будет прекрасной, и это уже хорошее предзнаменование. Она подоила коров и, как обычно, с плетенкой на спине, отнесла молоко на сыроварню. Потом она отвела коров на луг, откуда Густав заберет их к вечеру.

В девять часов, едва увидев, как по дороге проехал фургончик почтальона, она спешит переодеться. Она все приготовила заранее на своей кровати перед зеркальным шкафом. Она натягивает черное воскресное платье, в котором последний раз была на ярмарке, надевает темно-синюю фетровую шляпу с серой ленточкой. Она считает, что к этому очень подходит белый вышитый корсаж, к которому она прикалывает свою золотую брошку в виде пальмы. Остается решить с обувью, но по размышлении она приходит к выводу, что в городских туфлях не сможет пройти больше шести километров. Она положит их в плетеную сумку, а сама наденет те башмаки со шнуровкой, в которых ходит на сыроварню. Начищенные и надраенные, они выглядят как новые. Конечно, она найдет где переодеть обувь перед Безансоном.

На дно сумки она сунула кожаный бумажник с деньгами, свидетельство о браке и сберегательную книжку. В последний момент она добавляет туда кусок булки и сыра, яблоко и фляжку водки, настоянной на горечавке. С этой своей сумкой и голубым зонтиком она чувствует себя способной пойти на край света.

Она закрывает дверь кухни и прячет ключ в стене конюшни, которая останется открытой. Ее старый пес, весь в соломе, поднимается навстречу ей и, прихрамывая, подходит, чтобы обнюхать ее башмаки и подол. Он еле шевелит хвостом. Она говорит очень громко:

— Ты останешься здесь, Рено!

Она прекрасно знает, что этого можно не говорить. Уже семнадцать лет, как этот пес здесь и покидает дом, лишь чтобы проводить коров на луг, дальше он не рискует отлучиться. Точно в срок он будет у ворот загона и вернется с Густавом. Он почти ничего не видит и глух, как сова, но умудряется еще передвигаться сам, несмотря на паралич.

Цезарина треплет его по загривку и твердым размашистым шагом, не оборачиваясь, уходит по тропинке, которая огибает озеро и выводит на дорогу возле Шапель-де-Буа. Не столько, чтобы сократить путь, а скорее, чтобы избежать риска: пойди она ближней к Бельфонтену дорогой, наверняка кто-нибудь из деревни предложит подвезти и не преминет осведомиться о цели ее путешествия. Конечно, риск остается и после Шапель-де-Буа, но выбора нет, иначе потратишь слишком много времени. Тем хуже, услышав шум машины, она даже не обернется. Одета она так, что люди могут пройти мимо и не узнать ее.

Она твердо решила, что не проголосует ни одной машине, пока не выйдет на департаментскую дорогу, которая ведет от Сен-Лорана на Муш. Там ей скорее повезет на незнакомых людей.

Она едва взглянула на озеро Мертвых, над которым плывут паруса из тумана и путаются в ветках берез. Она шагает, словно совсем чужая этому миру, который, однако, не покидала никогда. Она отдает себе отчет, что потеряла голову, но что поделаешь, где взять другую, ту разумную, настоящую голову Цезарины. Все-таки это что-нибудь да значит, коли этот мальчишка заставил ее до такой степени потерять себя!

Подгоняемая яростью, она прибавляет шаг. Достаточно пустяка, чтобы она повернула обратно. Вернулась бы домой, где, как кажется, она снова станет той благоразумной крестьянкой.

Но нет, Цезарина продолжает свой путь. Пройдя Шапель-де-Буа, где, по счастью, не встретилось никого из знакомых, она идет по левой стороне дороги, с сумкой в одной руке и зонтиком в другой. Дует приятный ветерок с востока, настоянный на запахах луга и леса.

В какой-то момент в воображении Цезарины проносятся все дела, которые она могла бы переделать за этот день, но тут же она заставляет себя забыть об этом. Днем больше, днем меньше, какая разница? Она идет, чтобы повидать своего мальчишку. Даже если его закидают гнилыми яблоками, все равно это ее мальчик.

— Если разобраться, Боби, может, и правильно сделал, что выбрал другое имя. Если его осмеют, так хоть никто не догадается, что это Леон Бобийо!

На какое-то время она успокаивается. Она проходит несколько километров молча, как будто сжившись с дорогой, которая неспешно разворачивается перед ней. Сейчас перед ней — Луковое ущелье во всю длину.

Внезапно какая-то сила нахлынула на нее и заставила крепко сжать ручку зонтика.

— Осмеют! А почему это над ним будут смеяться больше, чем над другими?

Она слышала, как он пел в своей комнате. Это было нисколько не хуже тех, других, которые горланят по радио у Луизоны.