— Что, — закричала она, — что она еще сказала, эта твоя учительница?

— Что я его не получу, — сказала я, — и все из-за задач.

Моя мать схватила ведро, цедило, меня за руку и бросилась вон, волоча меня за собой, и побежала в хлев с таким шумом, что мой отец, преспокойно доивший корову, резко выпрямился.

— Ты что, — спросил он, — сходишь с ума или как?

— С ума, — сказала моя мать, — схожу с ума? Ты знаешь, что наговорила учительница твоей дочери?

— Нет, — сказал он. — Я не знаю.

— Она заявила, что сильно удивится, если девочка получит аттестат!

— Ах, вон оно что, — сказал мой отец.

— И это все, что ты можешь сказать, после того как мы лишних два года продержали ее в школе?

— Что же ты хочешь, — сказал мой отец, — если у нее не хватает способностей, тут ничем не поможешь.

— А почему бы это у нее не хватало способностей? — крикнула моя мать, которая сделалась совсем красной. — Она умеет читать, писать и считать, это что, пустяки? А кто тут у нас ведет счеты, кто пишет письма на рождество и на пасху, как не она? Так почему же ей могут отказать в аттестате? Что им нужно, этим людям?

Я пустилась в рев, мне еще после пощечины хотелось расплакаться, я всегда плачу, когда моя мать кричит, я этого не переношу. Они смотрели на меня оба, мой отец и моя мать, а я рассказывала:

— Чтобы получить аттестат, нужно уметь решать задачи, а я… у меня не получается, и все из-за ванны.

— Ванны? — спросил мой отец.

— Ванны моей учительницы, — объяснила я. — У нее ванна вся в дырах, вот она и задает нам задачи: надо ответить, сколько времени понадобится, чтобы ее заполнить водой и вымыться. Ну как я могу это знать, а?

— Ты видишь, — сказала моя мать.

— Да, правда, — сказал мой отец и задумался. — Все, что ты можешь сказать ей наверняка, своей учительнице, это: чтобы наполнить дырявую ванну водой, нужно очень много времени, а иногда это и просто невозможно. Вспомни, как у нас прохудилось корыто для скотины. Невозможно было удержать воду. Что ты хочешь, это же так. Когда вещи старые, они старые.

— Да, — сказала я, заплакав еще сильнее. — Но она, она все-таки хочет мыться, и вот ей обязательно надо сказать, через сколько времени она сможет в нее сесть.

— Это одержимая, — сказала моя мать. — Я всегда думала так.

— Вдобавок, — сказал мой отец, — она может устроить наводнение. В конце концов, если ей обязательно надо вымыться, могла бы сходить на ручей, как это делаем мы. Там чистая и прохладная проточная вода, ты ей скажи, что после хорошего мытья в ручье чувствуешь себя свежим и как будто новым.

— Нет, — сказала я, потому что не могла себе представить мою учительницу голую в ручье. — Она хочет теплую воду в своей старой ванне, иначе я не получу аттестат.

— Надо что-то сделать, — сказала моя мать.

— Я вижу только один выход, — сказал мой отец. — Я починю ей ванну, и тогда она перестанет задавать задачи детям.

— И правда, — сказала моя мать, просияв. — Ты же точишь ее ножи, почему бы тебе не починить ей ванну?

— Да, — сказал мой отец. — Только это не одно и то же. Надо бы знать, из чего сделана эта ванна, и как велики дыры, надо ли наложить заплаты или только чуть припаять. Ты же понимаешь, ванна это не кастрюля.

— Конечно, — ответила моя мать. — Но уже одно то, что ее спросят об этом, ее успокоит.

Тогда я заплакала еще сильней.

— Это ничего не изменит, — сказала я, — потому что дело не только в ванне, есть еще поезда.

— Какие поезда? — сказал мой отец, начиная нервничать. — Здесь поезд не ходит.

— Нет, — сказала я. — Но она, она ездит в поездах, и они то гоняются друг за другом, то встречаются, это ужасная история, а кроме того, она хочет, чтобы ей объяснили, какой поезд придет первым, где они встретятся и в котором часу, словом, все, а я, я никогда даже не видела поезда.

— Я тоже, — сказала моя мать.

— Я тоже, — сказал мой отец. — Но если на таких скоростях обгонять друг друга или мчаться наперерез, то уж точно произойдет авария. Ты можешь это ей сказать, своей учительнице, и пусть она будет поосторожней. Лучше бы она купила себе велосипед, как все люди;

— Но у нее такие каникулы, — желчно заметила моя мать, — что она может путешествовать и ездить в поезде.

— Она делает то, что ей нравится, — сказал мой отец, снова присев под коровой и зажав между колен ведро для молока, чтобы спокойно доить дальше. — Но с этими сумасшедшими поездами можно плохо кончить. Она должна бы купить велосипед. С ним ясно, когда уезжаешь и куда прибудешь.

— Да, — сказала я. — Но аттестат это завтра. Значит, слишком поздно, чтобы чинить ванну и покупать велосипед.

— Надо придумать что-то другое, — с решительным видом сказала моя мать.

Она пошла доить коров, и сделалось тихо.

— Аттестат это завтра, — повторила я.

— Замолчи, — сказала моя мать. — Слышали, что завтра. Покорми поросенка.

Я пошла, сейчас было не время перечить. Я подумала, что это до смешного грустно — накануне такого важного экзамена заниматься поросенком, но и оставить его голодным тоже было нельзя, бедный поросенок, это же не его вина, и потом, моя мать наверняка что-нибудь придумает, чтобы я получила аттестат, я ее знаю, мою мать, когда прижмет, она может разнести все. Так что я занялась поросенком, ни о чем больше не думая. Я принесла прошлогодней вареной картошки, сморщенной и проросшей, высыпала ее в кастрюлю с кукурузной мукой и, залив теплой водой, все это тщательно размяла и перемешала, чтобы поросенок не подавился. Он был очень доволен, поросенок Арсен. У нас всех поросят зовут Арсенами из-за мэра, потому что он тоже очень жирный, и это меня смешит. Едва заслышав мои шаги, Арсен принялся хрюкать и стучать головой о задвижку кормушки. Такой нетерпеливый.

— Подожди, Арсен, бестолочь, — сказала я, — ты опрокинешь мне ведро.

Он успокоился, засопел около меня. Я смогла вылить ему еду и почесала жесткую щетину на его голове. Я постояла там некоторое время и подумала: хорошо иметь поросенка, который вас ждет, вы приходите к нему, приносите ему то, что он любит, и он вас встречает радостным хрюканьем. Совсем непохоже на родителей или на людей, которые могут вам отвесить пощечину неизвестно за что, лишь за то, что вы хотели им сделать торт с клубникой.

Мне сделалось грустно, и я вспомнила о другом — о школе, об аттестате. Кроме ванн да поездов, у учительницы имелись еще задачи с лавочниками, которые ей предоставляют кредит под проценты, и это ужаснее всего остального, потому что она хочет, чтобы посчитали, сколько ей придется платить в конце месяца или года. Моя мать всегда говорит, что, по-настоящему, учительнице нечего волноваться на этот счет, она каждый месяц получает зарплату, не то что мы, деревенские, и моя мать злится. Что до меня, то я думаю, что учительница покупает в городских лавках потому, что наш деревенский лавочник отпускает в кредит без процентов, он ждет, чтобы люди получили свои пособия по многодетности и расплатились с ним, а это исключает всякие задачи. Надо было бы ей это сказать, учительнице, ну, да теперь уже слишком поздно.

Порою и мой отец в гневе говорит, что наш деревенский лавочник намеренно удлиняет счет. Однажды он заставил меня пересчитать сумму, и у меня получился другой результат, чем у лавочника. Моя мать сияла.

— Ты видишь, — говорила она моему отцу, — я это прекрасно знала: это вор, настоящий вор, как и все другие.

И она пришла в такое возбуждение, что в конце концов разбила тарелку, и мой отец закричал, я заплакала, моя сестра ухмыльнулась и заработала пощечину — чтобы знала, — и тогда она тоже заплакала, а я была очень довольна. Назавтра, в четверг, моя мать отправилась в деревню к лавочнику с моим счетом, с корзиной почти свежих яиц, лицо ее пылало от возмущения, а я плелась сзади. Лавочник проверил свой счет, я тоже, и оказалось, что оба были правы, он, потому что его счет был верным, я, потому что мой мог бы быть верным, если бы я не забыла прибавить и цифры переносов в уме. Лавочник торжествовал, моя мать тоже.