Трава на мостовой,

И на заборе кошка.

Зевая, постовой

Свернул «собачью ножку».

Натер босой старик

Забор крахмальной жижей

И лепит: Сестры Шик —

Сопрана из Парижа.

Окно в глухой стене:

Открытки, клей, Мадонна,

«Мозг и душа», «На дне»,

«Гаданье Соломона».

Трава на мостовой.

Ушла с забора кошка…

Семейство мух гурьбой

Усеяло окошко.

О Рахиль, — твоя походка

Отдается в сердце четко…

Голос твой, как голубь кроткий,

Стан твой — тополь на горе,

И глаза твои — маслины,

Так глубоки, так невинны,

Как… (нажал на все пружины —

                   Нет сравнений в словаре!).

Но жених твой… Гром и пушка!

Ты и он, — подумай, душка:

Одуванчик и лягушка,

                   Мотылек и вурдалак.

Эти жесты и улыбки,

Эти брючки, эти штрипки…

Весь до дна, как клейстер липкий, —

                   Мелкий маклер и пошляк.

Но, дитя, всего смешнее,

Что в придачу к Гименею

Ты такому дуралею

                   Триста тысяч хочешь дать.

О Рахиль, царица Вильны!

Мысль и логика бессильны, —

Этот дикий ребус стильный

                   И Спинозе не понять.

Склонив хребет, галантный дирижер

Талантливо гребет обеими руками.

То сдержит оком бешеный напор,

То вдруг в падучей изойдет толчками…

Кургузый добросовестный флейтист,

 Скосив глаза, поплевывает в дудку,

Впиваясь в скрипку, тоненький, как глист,

Визжит скрипач, прижав пюпитр к желудку.

Девица-страус, сжав виолончель,

Ключицами прилипла страстно к грифу,

И, бесконечную наяривая трель,

Все локтем ерзает по кремовому лифу.

За фисгармонией унылый господин

Рычит, гудит и испускает вздохи,

А пианистка вдруг, без видимых причин,

Куда-то вверх полезла в суматохе.

Перед трюмо расселся местный лев,

Сияя парфюмерною улыбкой,—

Вокруг колье из драгоценных дев,

Шуршит волной томительной и гибкой…

А рядом чья-то mère [24], в избытке чувств

Вздыхая, пудрит нос, горящий цветом мака

«Ах музыка, искусство из искусств,

Безумно помогает в смысле брака!..»

Завернувши рыбьи кости

В нежно-розовую ткань,

Приплелась на елку в гости,

Улыбаясь, как тарань.

Изогнула зад корытом

К стрелке белого чулка

И кокетливо копытом

Подпустила всем жука.

И мгновенно так запахло

Шипром, псом et cetera [25],

Что на стенке вдруг зачахло

Электрическое бра…

Как колтун, торчали кудри,

Шейка гнулась, как змея,—

И паркет был бел от пудры

На аршин вокруг нея!

Вмиг с апломбом плоской утки

Нагло всем закрыла рты:

Сплетни, вздор, тупые шутки,

Водопады клеветы…

Предрассудок… Воспитанье…

Почему никто не мог

Это чучело баранье

Взять за хвост и об порог?!

Грубость? Дерзость? Оскорбленье?

Но ведь этот женский гнус

Оскорбил и мозг, и зренье,

Обонянье, слух и вкус…

Ржавый стих мой злее шила

И исполнен озорства:

Ведь она мне отравила

Милый вечер Рождества!

Ведь Господь, хотя бы в праздник,

Мог столкнуть меня с другой…

Эх ты, жизнь, скупой лабазник,

Хам угрюмый и нагой!

Хочу отдохнуть от сатиры…

У лиры моей

Есть тихо-дрожащие, легкие звуки.

Усталые руки На умные струны кладу,

Пою и в такт головою киваю…

Хочу быть незлобным ягненком,

Ребенком,

Которого взрослые люди дразнили и злили, —

А жизнь за чьи-то чужие грехи

Лишила третьего блюда.

Васильевский остров прекрасен,

Как жаба в манжетах.

Отсюда, с балконца,

Омытый потоками солнца,

Он весел, и грязен, и ясен,

Как старый маркер.

Над ним углубленная просинь

Зовет, и поет, и дрожит…

Задумчиво осень,

Последние листья желтит.

Срывает.

Бросает под ноги людей на панель —

А в сердце не молкнет свирель:

Весна опять возвратится!

О зимняя спячка медведя,

Сосущего пальчики лап!

Твой девственный храп

Желанней лобзаний прекраснейшей леди.

Как молью, изъеден я сплином…

Посыпьте меня нафталином.

Сложите в сундук и поставьте меня на чердак,

Пока не наступит весна.