— Японцы — очень плохие люди, — продолжил он. — Они творят ужасные вещи. Китайский народ не забудет ни тех, кто помогал нам, ни тех, кто помогал им.

Говорил незнакомец проникновенно, но его слова заставили меня вздрогнуть, и я даже забыла о боли в плече. Он остановился и положил велосипед на землю. Я хотела убежать, но страх сковал меня. Китаец медленно поднес руку к моему лицу и жестом фокусника сдернул перчатку. У меня перед глазами оказался изуродованный, плохо залеченный обрубок, затянутый кожей, пальцев не было. Я вскрикнула и в ужасе отшатнулась от него, хотя понимала, что он не просто хотел напугать меня, это было предупреждение. Забыв о велосипеде, я помчалась к дому.

— Меня зовут Тан! — прокричал мне вслед человек. — Запомни это имя!

Добежав до двери, я оглянулась, но его уже не было. Я с трудом поднялась по лестнице к спальне матери, чувствуя, как в груди бешено колотится сердце. Но, открыв дверь, я увидела, что она все еще спит. Ее черные волосы разметались по подушке. Я сняла пальто, аккуратно приподняла одеяло и забралась в постель рядом с ней. Она вздохнула, слегка коснулась меня рукой и снова провалилась в сон.

В августе мне исполнялось тринадцать лет, и, несмотря на войну и гибель отца, мать решила продолжить семейную традицию и отпраздновать мой день рождения в старом квартале. В тот день в город нас повезли Борис и Ольга. Борис снова собирался постричься, а Ольге нужно было купить какие-то специи. Я родилась в Харбине, и, хотя многие китайцы говорили, что мы, русские, здесь чужие и не имеем на этот город никаких прав, мне всегда казалось, что он для меня родной. Когда мы въехали в город, я увидела знакомые церкви с луковицами куполов, светлые домики и восхитительные колоннады. Мать тоже родилась в Харбине, в семье железнодорожного инженера, после революции потерявшего работу. Но только благодаря моему отцу мы не утратили связь с Россией. Он был из дворян, и поэтому слово «царь» не было для нас пустым звуком.

Борис с Ольгой высадили нас в старом квартале. В тот день было необычно жарко и влажно, поэтому мать предложила купить мороженого. Такого ванильного мороженого, как в Харбине, больше не делали нигде. В нашем любимом кафе было полно людей и царило такое необычное оживление, какого мы не видели уже несколько лет. Все обсуждали распространившиеся по городу слухи, что японцы собираются сдаваться. Мы с матерью сели у окна. За соседним столиком женщина рассказывала пожилому мужчине, что слышала, будто вчера ночью бомбили американцы, а в районе, в котором она живет, был убит японский комендант. Ее собеседник кивнул головой и, поглаживая рукой седую бороду, серьезно сказал:

— Китайцы никогда бы не решились на такое, если бы не чувствовали, что начинают одерживать верх.

Посидев в кафе и доев мороженое, мы с матерью решили прогуляться по кварталу, посмотреть, какие здесь появились новые магазины, а какие закрылись. Лоточница с фарфоровыми куклами попыталась соблазнить меня своим товаром, но мать с улыбкой произнесла:

— Не переживай, дома тебя кое-что ждет.

Я заметила красно-белый столбик парикмахера [1], на котором висела табличка на китайском и русском языках.

— Мама, смотри! Наверное, в эту парикмахерскую пошел Борис, — сказала я и бросилась к окну, чтобы заглянуть внутрь. В кресле действительно сидел Борис с намыленным подбородком. Рядом ожидали своей очереди еще несколько посетителей; они курили и смеялись — в общем, вели себя как люди, у которых есть свободное время, но нечем заняться. Борис заметил меня в зеркале, повернулся и помахал рукой. Совершенно лысый парикмахер в вышитом жакете тоже поднял глаза. У него были тонкие усики и козлиная бородка, на носу сидели очки в толстой оправе, которые так любят носить китайцы. Однако, увидев меня, парикмахер тут же повернулся к окну спиной.

— Пойдем, Аня, — засмеялась мать и потянула меня за руку. — У Бориса получится плохая прическа, если ты будешь отвлекать парикмахера. Не дай бог он отхватит ему ухо, и тогда Ольга рассердится на тебя.

Я послушно последовала за матерью, но, когда мы дошли до угла, снова повернулась к парикмахерской. За стеклом хорошо было видно парикмахера, и тут я поняла, что мне знакомо его лицо: эти круглые и выпученные глаза я уже где-то видела.

Когда мы вернулись домой, мать усадила меня за туалетный столик, торжественно расплела мои детские косы, расчесала волосы на прямой пробор и завязала их в узел на затылке — так же, как у нее самой. Потом она нанесла капельки духов мне за уши и кивнула на бархатную коробочку, которая стояла на комоде с зеркалом. Когда она раскрыла ее, внутри я увидела золотое ожерелье с нефритами, которое отец подарил ей на свадьбу. Она взяла его в руки, поцеловала и надела на меня, застегнув на шее.

— Мама! — удивленно воскликнула я, потому что знала, как дорого ей было это ожерелье.

Она поджала губы.

— Я хочу передать его тебе, Аня, потому что сегодня ты стала молодой женщиной. Отец был бы рад, если бы в такой день ты надела это ожерелье.

Дрожащими пальцами я прикоснулась к украшению. Несмотря на то что я очень скучала по отцу и по разговорам с ним, мне всегда казалось, что он находится где-то рядом. Нефриты у меня на груди казались не холодными, а теплыми.

— Мама, он не покинул нас! — воскликнула я. — Я это знаю.

Она кивнула и горько вздохнула.

— У меня еще кое-что есть для тебя, Аня, — сказала мать и, выдвинув один из ящиков у моих колен, достала какой-то предмет, завернутый в ткань. — Это будет напоминать тебе, что для меня ты всегда останешься маленькой девочкой.

Я приняла из ее рук пакет и развязала узел, испытывая нетерпеливое желание поскорее узнать, что же находится внутри. Там оказалась матрешка с улыбающимся лицом, напоминающим лицо моей покойной бабушки. Я догадалась, что мать сама разрисовала матрешку. Я повернулась к ней, и она, засмеявшись, велела мне посмотреть, что находится в самой игрушке. Я открутила верхнюю половинку и увидела фигурку поменьше, с черными волосами и янтарными глазами. Я поняла смысл шутки матери и улыбнулась, ожидая, что следующая матрешка будет со светло-рыжими волосами и голубыми глазами, однако оказалось, что веселое лицо игрушки вдобавок было усеяно веснушками, так что я не сдержалась и захихикала. Внутри этой матрешки я нашла еще одну, совсем маленькую. Я с недоумением посмотрела на мать.

— Это твоя дочка и моя внучка, — пояснила она. — А внутри у нее ее дочка.

Я собрала всех матрешек по отдельности и выстроила их в ряд на туалетном столике. Рассматривая это игрушечное воплощение женской линии нашего рода, я вдруг почувствовала, что ужасно хочу одного: чтобы мы с матерью всегда оставались такими же, как в эту минуту.

Потом, когда я уселась за обеденный стол в кухне, мать выставила передо мной яблочный пирог. Она уже собиралась отрезать кусочек, как вдруг мы услышали, что открылась входная дверь. Я посмотрела на часы и поняла, что это вернулся генерал. Он надолго задержался в прихожей, прежде чем неровной походкой войти в кухню. Он был бледен, поэтому мать спросила, не заболел ли он, но генерал ничего не ответил, лишь опустился на стул и закрыл ладонями лицо. Мать испуганно вскочила на ноги и велела мне принести горячего чаю и хлеба. Когда я протянула их генералу, он поднял на меня покрасневшие глаза.

Бросив взгляд на именинный пирог, японец поднял руку и неуклюже погладил меня по голове. В его дыхании я уловила запах алкоголя.

— Ты — моя дочка, — сдавленным голосом произнес генерал. По его щекам потекли слезы. Повернувшись к матери, он добавил: — Ты — моя жена.

Постепенно японец успокоился и вытер лицо тыльной стороной ладони. Когда мать предложила ему выпить чаю, он взял в одну руку кусочек хлеба, в другую чашку и отхлебнул. Лицо его было искажено болью, но через какое-то время расслабилось, и он вздохнул, как будто принял какое-то решение. Генерал встал из-за стола и, бросив на мать лукавый взгляд, молча изобразил, как она, обнаружив в гараже «баню», ударила его черенком лопаты. Мать несколько секунд ошарашенно смотрела на смеющегося генерала и потом тоже рассмеялась.