—  Пржепрашам, — сказала старуха, усаживаясь рядом со мной. Но мои познания в польском уже исчерпались. Она посмотрела мне в глаза. Мы разговаривали на разных языках, но у нас обеих был одинаково обеспокоенный взгляд.

Трое чехов опустили чемоданы прямо в проходе и стали между полками купе. На рукаве одного из мужчин было темное пятно в форме звезды. Я слышала о том, что было с евреями в Европе, и эти рассказы относились к тому небольшому списку вещей, благодаря которым моя собственная жизнь переставала казаться ужасной.

Из-за того, что в купе набилось слишком много людей, вскоре сделалось душно, и Ирина открыла окно, чтобы впустить свежий воздух. Одежда наших спутников источала запах сигаретного дыма, пота и пыли. Лица после длительной поездки были изможденными и бледными. Мое платье, как и платье Ирины, пахло морской солью и авиационным топливом. Наши волосы выгорели на солнце и стали жирными у корней. Три дня мы не имели возможности помыться.

Когда в вагон зашла последняя группа пассажиров, нам снова открылся вид из окна. Рассвет уже вступал в свои права, выхватывая из полумрака гранитные детали зданий, которые мы не могли рассмотреть в темноте. В деловом районе Сиднея дома в стиле модерн и ар деко казались не такими высокими, как в Шанхае, но небо над ними было чистейшего голубого цвета. Я заметила красные крыши домов, разбросанных вдоль берега. На воде поблескивали золотые лучи восходящего солнца. Какими красивыми были эти отблески! Я сложила ладони и поднесла к губам. Ничего похожего раньше мне не доводилось наблюдать. Какой удивительный цвет! Наверное, в такие же тона окрашены глаза русалок.

Начальник станции взмахнул флажком и дал свисток. Поезд тронулся. Запах угля был еще более невыносим, чем воздух в купе, поэтому Ирине пришлось закрыть окно. Когда поезд покинул порт, все прильнули к окну, чтобы рассмотреть город. Сквозь доступный мне кусочек стекла я разглядела довоенные машины, которые в старых традициях неспешно двигались по улицам, где не было никаких пробок, беспрерывных гудков и рикш, как в Шанхае. Поезд проехал мимо многоквартирного здания. Я увидела, как открылась парадная дверь и на пороге появилась женщина в белом платье, шляпе и перчатках. Она словно сошла с рекламы модных духов. Образ женщины наложился на впечатление от гавани, и меня в первый раз охватил восторг от этой страны.

Но уже через несколько минут за окном стали мелькать ряды асбестоцементных домов с крышами из белой жести, окруженных запущенными садами, и мой восторг сменился чувством безысходности. Оставалось надеяться, что в Сиднее, как и во всех других крупных городах, рядом с железнодорожными путями жили только самые неимущие люди. Вид из окна лишний раз напоминал, что мы находимся не в Америке. Джин Келли и Фрэнк Синатра не будут танцевать на улицах этого города. Здесь не было ничего похожего на Эмпайр-стейт-билдинг, статую Свободы или Таймс-сквер. Лишь улицы изящных домов да мост.

Полька, что была помоложе, достала из сумки какой-то сверток, замотанный в тряпку. К запаху пота примешался запах хлеба и вареных яиц. Она предложила мне и Ирине по бутерброду с яйцом. Я с благодарностью приняла это нехитрое угощение. Мне очень хотелось есть, потому что я не завтракала. Даже Ирина, у которой из-за гриппа совершенно не было аппетита, улыбнулась и взяла протянутый кусочек хлеба.

—  Смачнего, — сказала Ирина. — Bon appetit.

— Сколько языков ты знаешь? — спросила я у нее.

— Ни одного, кроме русского, — ответила она, улыбаясь. — Но я пою песни на немецком и французском.

Я снова повернулась к окну и заметила, что вид опять изменился. Теперь мы проезжали мимо полей, где рядками росли помидоры, морковь и зелень. Над полем летали птицы. Фермерские дома казались маленькими и одинокими и почти не отличались от хозяйственных построек во дворах. Мимо нас проносились железнодорожные станции. Можно было подумать, что они заброшены, если бы не аккуратные клумбы с розами перед ними и тщательно покрашенные знаки.

— Вполне вероятно, что Иван тоже будет в лагере, — задумчиво произнесла Ирина.

— Мельбурн намного южнее, — заметила я.

— Тогда нам нужно как можно скорее написать ему. Вот он удивится, что и мы оказались в Австралии!

Слова Ирины напомнили мне о последних неделях на острове Тубабао, и я беспокойно заерзала на месте. Я сказала ей, что обязательно напишу Ивану, но это обещание прозвучало как-то неубедительно даже для меня самой. Ирина бросила на меня внимательный взгляд, но не сказала ни слова. Она плотнее укуталась в одеяло и откинула голову на спинку сиденья.

— А куда мы вообще едем? Мне бы хотелось жить в городе. — Подруга зевнула и уже в следующую секунду начала дремать.

Я покрутила в руках застежку своей сумочки. Как удивительно, что эта изящная вещица, лежащая у меня на коленях, проделала вместе со мной весь путь от Шанхая до Австралии! А теперь, как и я, она направлялась в лагерь для беженцев, затерянный где-то на бескрайних просторах незнакомой страны. Впервые я взяла в руки эту замшевую сумочку, когда собиралась пойти с Любой на обед в женский клуб. Это произошло еще до измены Дмитрия, когда я и подумать не могла, что мне придется жить не в Китае, а в каком-то другом государстве. Кожа на сумочке выгорела под жарким солнцем Тубабао и протерлась с боков. Я прикоснулась к шраму на щеке и подумала: «Неужели я живу одной и той же судьбой с этой вещью?» Я открыла застежку и провела пальцами по матрешке, которая лежала внутри. Вспомнив день, когда у меня забрали мать, я стала размышлять о том, что она могла увидеть по пути в Россию. Неужели и ей все казалось таким же чужим, как сейчас мне, наблюдающей за пейзажем, который проплывал за окном?

На глаза навернулись слезы, но я взяла себя в руки, вспомнив обещание жить с высоко поднятой головой. Как только появится такая возможность, я свяжусь с Красным Крестом. Я приказала себе не думать о том, кем мне придется работать и где жить; для меня важнее всего было найти мать.

Прошло какое-то время, и наш поезд стал подниматься в гору по извилистой дороге, окруженной белоствольными деревьями, которые были настолько высокими, что почти закрывали солнце. Таких деревьев мне еще видеть не приходилось. Таинственные и красивые, с широкими листьями, колышущимися на ветру. Позже я узнала их названия: голубой эвкалипт, эвкалипт душистый, эвкалипт прутовидный, эвкалипт крапчатый и кровяно-дисковый. Но в то утро я смотрела на них широко раскрытыми глазами.

Внезапно состав дернулся и резко остановился, из-за чего все вещи и пассажиры полетели на пол. Я с трудом успела схватить коробку, которая едва не упала Ирине на голову.

— Остановка на обед! — прокричал кондуктор.

Семья поляков вопросительно посмотрела на меня. Я знаками показала им, что нужно выйти из поезда.

Когда мы оказались на маленькой платформе, среди зарослей эвкалипта и голых уступов песчаника, я с удовольствием вдохнула чистый, свежий воздух, пахнущий ментолом. От железнодорожного туннеля, прорубленного в скале, по камням расползлись трещины. Сквозь них просачивалась вода, и вокруг все заросло печеночницей, мхом и лишайником. Со всех сторон доносились звуки: плеск воды, стекающей по камням, шуршание животных в опавших листьях, пение птиц. Никогда еще я не слышала такой разноголосый птичий хор. Я различила звуки, похожие на звон колокола, и резкие гортанные крики, Не громче всех был отрывистый, щелкающий свист, напоминающий звук падающей капли воды, но усиленный в миллион раз.

На платформе нас встречала группа женщин с загорелыми лицами. Они походили на маленькую армию, занявшую позиции за столами, сколоченными из досок, на которых стояли кастрюли с супом. Женщины оценивающе рассматривали нас.

Я повернулась к Ирине и ахнула: она склонилась над краем платформы, закрывая рот платком, ее рвало. Я бросилась к ней.

— Это просто грипп, да еще в поезде меня укачало. Ничего страшного, — сказала она.