Степан Денисович Веткин познакомился со мной в начале лета 1926 года. Я и сейчас вспоминаю появление его с некоторым смущением: оно было похоже на вторжение неприятельской армии, произведенное неожиданно — без обьявления войны.
А между тем ничего военного на деле как будто и не было. Степан Денисович мирно и застенчиво вошел в мой служебный кабинетик, очень вежливо поклонился, держа кепку впереди себя в обеих руках, и сказал:
— Если вы очень заняты, простите за беспокойство — у меня к вам минимальная просьба.
Даже при слове "минимальная" Степан Денисович не улыбнулся, был сдержанно серьезен и скорее озабочен, чем угрюм.
Он уселся на стуле против меня, и я мог лучше рассмотреть его лицо. У него хорошие усы, прикрывающие рот, под этими усами он часто как-то особенно мило вытягивал губы, как будто что-то обсасывал, на самом едел у него во рту ничего не было, — это движение выражало тоже озабоченность. Рыжая борода Степана Денисовича была немного сбита вправо, вероятно, оттого, что он часто теребил ее правой рукой.
Степан Денисович сказал:
— Да… Видите ли, какое дело! Я, собственно говоря, учитель, здесь недалеко, в Мотовиловке…
— Очень приятно. Коллега, значит…
Но Степан Денисович не поддержал моего оживления. Он захватил рукой большой участок рыжей своей бороды и суховато обьяснил, глядя чуть в сторону:
— Приятно — нельзя сказать. Я, конечно, люблю это делдо, но прямо скажу — не выходит. То есть методически выходит, а организационно не выходит.
— В чем же дело?
— Да… не то, что организационно, а можно сказать, в бытовом отношении. Я у вас прошу сейчас работу… кузнеца.
Я удивился молча. Он мельком взглянул на меня и продолжал еще более сухо, с особенной симпатичной солидностью, вызывающей большое доверие к его словам:
— Я — хороший кузней. Настоящий кузнец. Мой отец тоже был кузнец. В ремесленном училище. Я потому и вышел в учителя. А у вас тут все-таки заводик, и кузнец хороший нужен. И притом учитель.
— Хорошо, — согласился я. — Вам нужна квартира?
— Да как вам сказать? Комната, конечно, или две комнаты. Семья у меня значительная… Очень значительная.
Степан Денисович засосал губами и задвигался на стуле.
— Учительское дело хорошее, но такую семью невозможно содержать. И кроме того — деревня. Куда они пойдут, детишки?
— Сколько у вас детей?
Он посмотрел на меня и улыбнулся в первый раз. В этой улыбке я увидел, наконец, настоящего Степана Денисовича. Его озабоченное лицо ничего общего не имело с улыбкой: зубы в ней были веселые, белые, блестящие. С прибавлением улыбки Степан Денисович казался искренее и добрее.
— Это для меня самый трудный вопрос: отвечать прямо — стыдно, а часто все-таки приходится, понимаете, отвечать.
Его улыбка еще раз мелькнула и расстаяла за усами, а на ее месте снова вытянутые озабоченные губы, и снова он отвернулся от меня:
— Тринадцать. Тринадцать детей!
— Тринадцать? — завопил я в крайнем изумлении. — Да что вы говорите?!
Степан Денисов ничего не ответил, только еще беспокойнее завозился на стуле. И мне стало страшно жаль этого симпатичного человека, я ощутил крайнюю необходимость ему помочь, но в то же время почувствовал и озлобление. Такое озлобление всегда бывает, если на ваших глазах кто-нибудь поступает явно неосмотрительно. Все эти мои чувства разрешились в неожиданном для меня самого восклицании:
— Черт знает что! Да как же… да как же вас угораздило?
Он выслушал мой неприличный возглас с прежним выражением усталости и заботы, улыбаясь только краем уса:
— В семье может быть от одного до восемнадцати детей. Я читал: до восемнадцатого бывало. Ну… на мою долю выпало тринадцать.
— Как это "выпало"?
— Ну, а как же? Раз бывает до восемнадцати, значит, где-нибудь и тринадцать окажется. Вот на меня и выпало.
Я быстро договорился со Степаном Денисовичем. Хороший кузнец нам, действительно, был нужен. Степан Денисович рассчитывал, что кузнецом он заработает больше, чем учителем, наша организация могла пойти навстречу его расчетам.
С квартирой было хуже. Насилу-насилу я мог выкроить для него одну комнату, да и для этого пришлось произвести целую серию переселений и перетасовок. Правда, наши рабочие так заинтересовались столь выдающейся семьей, что никто и не думал протестовать. По этому поводу кладовщик Пилипенко сказал:
— А я считаю, что это свинство. Уступить, само собой, нужно, а все-таки человек должен соображение иметь и расчет иметь! Живи, живи, да оглядывайся. Скажем, у тебя трое, четверо, смотришь, пятеро стало! Ну, оглянись же, такой-сякой, посчитай: пятеро, значит, сообрази — следующий шестой будет. А то, как дурень с печи, — никакого расчета!
Но товарищ Чуб, старый инструментальщик, у которого было именно шестеро детей, обьяснил, что простая арифметика в этом вопросе ничего еще не решает:
— Такое сказал: счяитай! Думаешь, я не считал? Ого! А что поделаешь: бедность. Бедность, вот кто дела такие делает! У богатого две кровати, богатый себе спит и все. А у бедного одна кровать. Сколько ни считай, а она свое возьмет, и не заметишь как…
— Просчитаешь, — сказал кладовщик.
— Просчет происходит, а как же! — засмеялся и Чуб, который, впрочем, всегда любил веселый разговор.
Круглый и толстый бухгалтер Пыжов слушал их разговор покровительственно, а потом вне и свою лепту в дело обьяснения подобных феноменальных явлений:
— Просчет в таком случае вполне возможен. Главное здесь, в дополнительном коэффициенте. Если у тебя один ребенок, а второй, так сказать, в проекте, то ожидается прибавление ста процентов. Расчетливый человек и задумается: сто процентов — сильный коэффициент. Ну, а если у тебя пятеро, так шестой, что же, всего двадцать процентов — пустяковый коэффициент, человек и махнет рукой: была не была, рискую на двадцать процентов!
Слушатели хохотали. Чуба в особенности увлекала причудливая игра коэффициентов, и он потребовал немедленно приложения этой теории к собственному случаю:
— Ох ты, черт! Это значит, если у меня — седьмого подготовить, какой же выйдет… этот…
— Седьмого? — Пыжов только глянул на небо и определил точно:
— В данном положении будет коэффициент шестнадцать и шесть десятых процента.
— Пустяк! — в восторге захрипел Чуб. — Конечно, тут и думать нечего!
— Так и дошел человек до тринадцати? — заливался кладовщик.
— Так и дошел, — подтвердил бухгалтер Пыжов, — тринадцатый — это восемь и три десятых процента.
— Ну, это даже внимания не стоит, — Чуб просто задыхался от последних открытий в этой области.
Так весело все встретили Степана Денисовича, когда он приехал второй раз посмотреть на квартиру. Степан Денисович не обижался ни на кого, он понимал, что математика обязывает.
Квартиру осмотрели компанией. Комната была средняя, метров на пятнадцать квадратных. Помещелась она в одной из хат, доставшихся нашему заводу еще от старого режима. Степан Денисовис все пожевывал и посасывал, осматривал комнату, и как будто про себя грустно вспоминал:
— Там все-таки у меня две комнаты… Ну, ничего, как-нибудь…
Что я мог сделать? В растерянности я задал Степану Денисовичу глупый вопрос:
— У вас… много мебели?
Веткин с еле заметным укором на меня глянул:
— Мебель? Да разве мне до мебели? И ставить некуда.
Он вдруг очаровательно улыбнулся, как бы поддерживая меня в моем смущении:
— Вообще для предметов неодушевленных свободных мест нет.
Чуб лукаво почесал небритый подбородок и прищурил глаз:
— При таких обьективных условиях товарищу не мебели нужны, а стеллажи, вот как у меня в инструментальной. Стеллажи, если начальник не против, можно будет сделать.
Он прикинул глазом высоту комнаты:
— Три яруса. Четвертый, дополнительный на полу.
— Нельзя здесь поместить тринадцать, — сказал опечаленный кладовщик Пилипенко, — какая же здесь кубатура останется для дыхания воздухом? Никакой кубатуры, да и вас же двое.