За несколько недель до возвращения в Виттенберг он набросал для своих последователей такую программу реформ: «Мы должны устно и письменно разъяснять народу все коварство и лживость папы и папистов... Отговаривай каждого, кто решился стать священником, монахом или монахиней, от этого шага! Тех, кто уже принял сан, подбивай от него отречься! Дай нам еще два года, и ты увидишь, куда подеваются папа, кардиналы, епископы, священники, монахи, колокола, колокольни, месса, бдения, рясы, клобуки, тонзуры, уставы и правила... Все это исчезнет, как тень в ясный день». Лютер неоднократно заявлял, что он никогда не призывал к прямому уничтожению духовенства. Если он и позволял себе жестокость, настаивал он, то лишь словесную; если говорил о мече, то имел в виду меч Слова, а на самом деле всегда оставался глубоко мирным человеком. Как же расценивать приведенные выше тексты?

И ведь это еще не самые поджигательские из его выступлений, потому что нередко под видом пророческих предостережений он открыто призывал народ к топору: «Следует помнить, что восстание неизбежно. Если они, все эти кюре, монахи, епископы и прочие церковники не исправятся, то их наверняка ждет изгнание и гибель. Простой человек, возмущенный посягательствами на свое имущество, свое тело и свою душу, бесконечно подвергаемый угнетению, которое вершится с редким вероломством, более не может и не хочет терпеть подобных безобразий. И кто откажет ему в праве, когда, защищаясь, он возьмет в руки дубину или цеп?»

Что ж, крестьянам он вполне доходчиво объяснил, что любой их бунт будет не просто законным, но и богоугодным делом. Гораздо позже, на склоне дней, автор этих строк подтвердит свою однозначную приверженность решительным мерам, требуя «покончить с церковной сволочью» и «устлать землю их трупами».

В борьбе за это священное дело, лозунг которого — раздавим гадину! — был сформулирован лишь два века спустя, доктор Лютер довел свой полемический талант до совершенства. Еще в 1520 году он начал писать многочисленные листовки, на страничку или чуть больше, которые затем расходились по всем немецким землям, проникали в каждое сословие, не только призывая население к подрывной деятельности, но и придавая ей богословское оправдание. По возвращении в Виттенберг, где в его распоряжении имелось сразу несколько преданных ему издателей, он сочинил целую кучу таких листовок, написанных на народном диалекте. Эти листовки, зачастую иллюстрированные гравюрами, имели самое широкое хождение, а их содержание полностью соответствовало целям разжигания воинственного настроя и вкусам публики, к которой они обращались. В качестве стилистических приемов автор использовал оскорбления и обвинения, повторы и смешные сравнения, пошлые шутки и похабные выражения, служившие для передачи богатейшей гаммы чувств, в которую входили презрение и брезгливость, возмущение и гнев, а также смиренная кротость автора, владеющего истиной. Объект нападок не менялся — папа, епископы, монахи, священники и князья, поддерживающие католицизм.

Эти послания, написанные как самим Лютером, так и его друзьями, придавали слову Реформатора, которое успело стать Божьим Словом, неоспоримый авторитет. Он выступал как Святой, как Божий посланец, как Пророк, как второй апостол Павел, как новый Илия, как Ангел Бога Живого, как Мудрейший Учитель, превзошедший всех Отцов Церкви, как Толкователь Божьего Завета. Начиная с 1520 года его изображали на портретах с сияющим нимбом над головой, с парящим над ним голубем — символом Святого Духа. Меланхтон, смешав в кучу мифологический язык с христианским, назвал его как-то «нашим Гераклом, исполненным Божественного Духа».

Порой он облекал свои обличительные речи в форму диалога, причем представителю духовенства отводилась в них роль невежественного и тщеславного болвана. В стремлении принизить значение и сущность литургии, он сочинял сатирические стихи, которые легко ложились на музыку гимнов, — тех самых гимнов, что он сам когда-то пел в церковном хоре,, славя Господа. Так, вместо гимна

теперь распевали:

1523 год принес Лютеру сразу два повода обогатить свою коллекцию памфлетов. В декабре предыдущего года в саксонской деревне Вальтерсдорф, близ города Фрайберга, родился теленок-урод. Простодушное народное сознание всегда придавало событиям подобного рода большое, как правило, грозное значение. Когда за комментарием обратились к астрологу, он заявил, что рождение монстра символизирует деятельность Лютера. Реформатор подхватил брошенную перчатку и выпустил книжицу с собственным толкованием происшествия. Гравюра, украшавшая издание, изображала теленка-урода в монашеской рясе. Сам Господь, пояснял автор, показывает нам, что за монашеским клобуком скрывается служитель золотого тельца. Клобук разорван, потому что монахи сами сбились со счета, сколько у них орденов. Животное слепо — так слепы духовные учителя. У теленка нет рогов, и это значит, что Бог желает сокрушить монашескую власть. Вскоре Меланхтон припомнил, что в 1496 году в Тибре выловили еще одно чудовище, которое с помощью народной молвы вскоре превратилось в фантастическое существо с головой осла, телом женщины, одной рукой нормальной, а второй в виде слоновьего хобота. Вместо задницы у монстра оказалась заросшая бородой старческая физиономия, а вместо хвоста извивалась змея. Меланхтон ухватился за эту легенду, чтобы сделать из нее образ папы-осла. Его сочинение увидело свет в марте 1523 года и нашло восторженных почитателей по всей Германии.

За несколько месяцев до этого, в июне 1522 года, Лютер опубликовал еще более резкий пасквиль, озаглавленный «Против ложного церковного сословия папы и епископов». Как и проповеди, письма и листовки Лютера, это сочинение содержало призыв к восстанию против Церкви. Для большей убедительности автор назвал себя самого «евангелистом милостью Божьей». Для обличения духовного сословия он избрал тезис о невозможности победить в себе похоть и делал на его основании вывод о том, что безбрачие священников и монахов ведет либо к разврату, либо к соблюдению порочного в силу принудительности целомудрия. Поэтому церкви и монастыри суть «врата адовы». Они куда хуже «публичных домов, кабаков и бандитских притонов». Вот почему необходимо подвергнуть суровому наказанию каждого епископа.

Как видим, здесь снова налицо призыв к самым радикальным мерам. «Лучше всего, — утверждает он, — казнить смертью всех епископов и разрушить все церкви и монастыри». В то же самое время, избегая обвинений в кровожадности, он подчеркивал, что не одобряет применение «меча». В другом месте он просто замечает, что если волк (читай: епископ) заберется в овчарню, его надо выгнать. «Апостол Петр называл их позором и отбросами человечества. Они погрязли в мире материальном, эти подобные животным люди, состоящие из одной плоти и чувств. Это не епископы, а жалкие куклы, безмозглые истуканы, марионетки и идиоты... Да, все епископы — волки, тираны и убийцы душ. Они апостолы антихриста...» Он уверял, что всем этим заявлениям имеются подтверждения в Священном Писании. Венцом творения стала карикатура на папский указ, озаглавленная «Булла и реформация доктора Лютера». В ней говорилось, что все, кто трудится во благо уничтожения института епископата, суть любезные сыны Христовы; те же, кто, напротив, хранит верность папе, суть слуги дьявола.

Эти выступления Лютера встретили негативный отклик даже в лагере его сторонников. Спалатин, который занимал пост исповедника при дворе курфюрста и дорожил своим теплым местечком, поспешил призвать Лютера к умеренности. Впрочем, реформатор ожидал чего-то подобного, а потому довольно решительно ответил: «Не надейся, что я стану их щадить. Если начавшийся бунт или революция сметет их, в том не будет нашей вины. Пусть сокрушаются на судьбу и собственное тиранство». Еще раз подал недовольный голос и Штаупиц. Правда, он снова обратился к Лютеру с личным письмом, но тон его заметно изменился. «Твои писания, — говорил он, — доставляют удовольствие тем, кто посещает бордели, а их чтение вызывает скандал за скандалом». «Ваши замечания, — отвечал ему Лютер, — не удивляют и не пугают меня». Другому критику, имени которого мы не знаем, он изложил свою позицию еще более резко: «Я не собираюсь ни сдаваться, ни уступать, ни выказывать покорность и сожалею лишь о том, что поступал так раньше, потому что был глуп».