Именно в это время на него с новой силой нахлынули его былые страхи. Затаившись в тиши своей кельи, он без конца размышлял о спасении души, и перед ним вновь и вновь вставал один и тот же вопрос: «Каким же образом каждый из нас может быть уверен, что заслуги Христа оправдали его перед Богом?» Еще недавно ему казалось, что он нашел способ примирения с самим собой. Он провозгласил тезис о том, что «дела» сами по себе бесполезны, что спасение приходит только через веру. Один лишь Бог может даровать нам состояние благодати, мы же, даже совершая дурные поступки, не способны лишиться этого состояния, ибо Бог сильнее нас, а заслуги Христа превосходят все наши грехи. Но где уверенность, что Бог согласен заместить Своими заслугами наши прегрешения? Разве не сказано в Писании, что Бог — судия? И разве не дело судии наказывать за преступления?

Он снова погрузился в пучину сомнений. Слово «суд» преследовало его, и несмотря на свои недавние публичные успехи, он опять чувствовал то же отчаяние, что терзало его в пору послушничества. Нет, не то же, гораздо худшее отчаяние. И тут на него снизошло озарение. Случилось это в монастырской башне. Он в который раз мысленно декламировал отрывок из «Послания к Римлянам», читаный-перечитаный, но так и не понятый: «Ибо я не стыжусь благовествования Христова, потому что оно есть сила Божия ко спасению всякому верующему... В нем открывается правда Божия от веры в веру, как написано: праведный верою жив будет». И далее святой апостол Павел продолжает: «Ибо открывается гнев Божий с неба на всякое нечестие и неправду человеков, подавляющих истину неправдою». Что же, до сих пор он толковал правду Божию как наказание грешников, не достойных милости, то есть «ненавидел праведного Бога, карающего грешников». «Я пребывал во гневе, — признается он, — а в душе моей все вопияло от смятения и ужаса». Именно в этом состоянии крайней тревоги он отправился в отхожее место, и здесь-то, в укромном уголке, случилось то, что впоследствии он назвал «откровением Святого Духа». Его охватила безудержная радость: «Я почувствовал себя полностью обновленным, передо мной широко распахнулись двери Рая».

Что же именно открылось Лютеру? Что Божья правда, о которой повествует Евангелие, призвана не карать, но спасать. Что благодаря заслугам Иисуса Христа Бог не вменяет согрешившему в вину его грех. В своем «Комментарии к Книге Бытия» он скажет, что ничему подобному его никогда не учили; вслед за ним Меланхтон в «Жизни Лютера» настойчиво повторит, что Лютер совершил открытие. Но вот о. Денифле, известный в Германии специалист по средневековому богословию, задался целью проверить, а соответствует ли истине это утверждение, подхваченное и многократно повторенное в сотнях биографических и научных трудов, посвященных Лютеру. Ученый решил отыскать источник, из которого юный послушник, а затем и умудренный опытом богослов почерпнул идею о том, что Писание трактует Божью правду именно в смысле Божьего гнева. И выяснил, что абсолютно все авторы, с которыми знакомился Лютер в годы учебы, толковали именно о том, что позже явилось ему в виде откровения: «Ни один католический писатель от Амброзиастера до Лютера включительно не прочитывал этот отрывок из Послания святого апостола Павла в том смысле, что Божья правда сводится к наказанию и гневу Господню. Напротив, они понимали ее как Божью милость, как путь ко спасению, обретаемый через веру. О том же самом говорится и во втором стихе 70-го Псалма: «По правде Твоей избавь меня и освободи меня». Возможно, будущий Реформатор действительно углядел в этом стихе некую угрозу, но лишь потому, что в нем при желании можно уловить намек на справедливое возмездие. Однако до него ни один комментатор не толковал его подобным, в сущности, совершенно бессмысленным, образом».

И Денифле, как истинный боец, добивает соперников сокрушительным выводом: либо Лютер не читал ни одного из произведений богословов, прежде него комментировавших этот текст, следовательно, его суждения о них по меньшей мере опрометчивы; либо он сознательно исказил истину. Есть и третья гипотеза, которая нам представляется более правдоподобной с точки зрения психологии Лютера. Он, конечно, читал все эти тексты, но мысли его во время чтения витали далеко, вокруг его личной проблемы. Поэтому прочитанное осталось в памяти в виде смутного воспоминания, которое в один прекрасный день всплыло на поверхность в виде «озарения». Кроме того, учитывая весьма посредственный уровень преподавания богословия в немецких университетах той поры (мы говорим не о гуманистах, а обо всех многочисленных преподавателях средней руки, которые зачастую откровенно не любили богословия) и скорость, с какой Лютер освоил университетский курс, можно предположить, что брат Мартин изучил далеко не все комментарии к знаменитому стиху из Послания святого апостола Павла. Но и те, что он читал, проникали в его сознание, словно во сне, потому что он и жил, как во сне, с того самого дня, когда у самых ног его в землю ударила молния. «Человек с таким складом психики, как у Лютера, — пишет проницательный Люсьен Февр, — открывая любую книгу, читает в ней одно и то же: собственные мысли». Ему, погруженному в тоскливые переживания о своем ничтожестве, смешными и нелепыми казались открытия, совершенные другими.

Но вот наступил день, когда он вырвался из своей внутренней темницы. Сначала преподавательская деятельность, а затем и активная борьба с оппонентами словно пробудили его ото сна, а когда ему удалось нащупать путь к решению своей проблемы и поверить, что спасение возможно, он окончательно очнулся и вышел наконец из того сомнамбулического состояния, в котором пребывал, непрестанно занимаясь самокопанием. Он нашел убедительное доказательство своей правоты именно в тот момент, когда внутренне созрел для этого открытия. И нет ничего удивительного в том, что память об источниках этого открытия в его сознании совершенно стерлась. Может быть, в дальнейшем он и отдавал себе отчет в том, что его идеи сформировались под определенным влиянием ранее усвоенных знаний, но в самый миг открытия эти соображения нисколько его не волновали. Для него имело значение одно: в нужный миг его осенила спасительная мысль, и никакой связи между ней и конкретными книгами конкретных авторов он не видел.

Вечно погруженный в себя молодой человек, привыкший слушать окружающих вполуха, с трудом переносивший давление чужого интеллекта, он пережил в те минуты настоящее счастье. Он понял, что больше никому ничего не должен, кроме, разумеется, Святого Духа, озарившего его разум. В той борьбе, которую он уже начал, он видел себя, во-первых, духовным учителем (не зря же его с таким восторгом принимали толпы слушателей), а во-вторых, носителем новых идей, не понятым представителями официального вероучения. Откуда же, рассуждал он, явилась ему эта новая истина, как не от самого Бога?

Даже то обстоятельство, что озарение снизошло на него в столь неподобающем месте, как клоака, казалось ему неоспоримым доказательством особой, интимной связи между Богом и им самим, Божьим избранником. Некоторые протестантские авторы предпочитают обходить молчанием эту деталь, полагая, что она снижает величие Божьего откровения. Но Лютер так не считал. Как раз напротив, ему казалось нормальным, что Бог праведников является в таком месте, куда никогда не забрел бы обычный учитель-человек. Охотно рассказывая об этом эпизоде, он как будто бросал вызов богословам-рационалистам: смотрите, вам ваш Бог заявляет о себе лишь тогда, когда вы принимаетесь рассуждать о нем, мне же Он явился в минуту самой презренной из человеческих слабостей. Ах, доктор Мартин, неужели ваш наставник не рассказывал вам, тогда еще юному послушнику, историю, связанную с толкованием завета святого апос-тола Павла: «Молитесь беспрестанно!» Однажды святой Пахомий удалился в отхожее место, но и там продолжал молиться. Вдруг ему явился дьявол и спросил: «Неужели тебе не стыдно говорить о Боге, предаваясь столь гнусному занятию?» Но великий монах отвечал ему: «То, что возносится кверху, идет Богу, а то, что падает вниз, достанется тебе».