— Сдачу оставь себе, — сказал Тео. — И я очень тороплюсь.

Когда Стэн положил контракт и связку ключей на стойку, Тео вытащил остаток денег из зажима. Он держал пачку денег за уголок — семнадцать долларовых купюр и сотню — так, что была видна именно сотня — и протянул ее Стэнли. Сначала тот не хотел брать деньги, но под настойчивым взглядом Тео опустил глаза. Тео молча внушал парню, чтобы тот схватил пачку, и в конце концов тот так и сделал. Он держал деньги обеими руками, и на лице у него было написано что-то вроде: «Что же это такое?!»

— Бросай эту гребаную работу, сынок. Здесь ты ничего не добьешься. — Тео небрежно уронил опустевший зажим в карман. Схватил ключи и контракт и шлепнул ладонью по стойке: — Жизнь коротка!

Малкольм снова позвонил в яхт-клуб «Голден-Бэй»: ему сказали, что президент на совещании. Тогда он намекнул, что это связано с полицейскими делами, и его заверили, что президент ему обязательно позвонит. Малкольм с самого утра все прокручивал и прокручивал в голове самые мелкие детали. Слишком многое не сходилось. Неужели знания Тео о хождении под парусами и о яхт-клубах могли быть такими значительными, что кто-то решился взять его в партнеры без капитала? И с какой стати партнер взялся бы делать ящик для хранения спасательных жилетов?

Малкольм сидел в крытом переходе, наблюдая за Тиффани и Дот через распахнутую дверь. Дот смазывала глазировкой бисквитный торт. Тиффани, танцуя, приблизилась к ней сзади и обхватила ее обеими руками за талию. На поясе у девочки был закреплен плейер, из крохотных наушников доносились слабые звуки музыки. На голове красовалась бумажная шляпа с надписью: «Поздравляем с днем рождения!» Она напевала, не разжимая губ, в лад музыке и заставила бабушку покачивать бедрами вместе с собой, а потом развернула ее прочь от стола. Вынув один наушник, она дотянула провод до самого уха Дот. Лицо Дот оживилось. Каждая тесно прижала свои ладони к ладоням другой, их носы почти касались друг друга. Они танцевали перед духовкой, попка Тиффани наталкивалась на стулья, они постукивали о стол. Малкольм никогда еще такого не видел.

— Вот я тебя и раскусила, деушка! — говорила Тиффани своей бабуле, и они поворачивали друг к другу то одно плечо, то другое и покачивались из стороны в сторону.

Улыбка Дот сияла ярче, чем та, что мог вызвать у нее на лице Малкольм в последние несколько лет. Он прекрасно понимал, что ему надо поговорить с ней, но как вложить в слова то, что он постоянно про себя твердил ей все прожитые вместе годы? Я всю жизнь ужасно тебя любил, по-настоящему. Жили с тобой хорошо. Ни в чем никогда не нуждались. Хорошего сына вырастили. Внучат. Дот еще до Малкольма поняла, что он умирает, и теперь он чувствовал, что вроде бы тянет ее за собой. Он молил Бога, чтобы его не пришлось помещать в кислородную палатку, не пришлось вставлять трубку — отводить мочу, и другую — для дерьма, чтобы не поддерживали ему жизнь с помощью машин. Он сам выдернул бы вилку из штепселя, только бы сил хватило.

Тиффани смеялась, мотая головой, словно тряпичная кукла. Обе пыхтели, делая глубокие вдохи, заглушая писклявые звуки, доносившиеся из наушников. Над плечом бабушки Тиффани вгляделась в раскрытую дверь, прижалась щекой к ее щеке, и, указывая себе путь лопаткой для глазировки, обе они, под звуки танго, выплыли к нему в крытый переход. Широкий зад жены растягивал юбку домашнего платья и полы фартука, подчеркивая хрупкую, словно сухая веточка, фигурку внучки. Малкольму хотелось взять ее на руки и накормить. «Кушай!» — напевал бы он ей, как напевал когда-то, когда она была еще грудняшкой. «Кушай!» — как давным-давно, когда он держал бутылочку, кормя Тео, покачивая сына, пока Дот готовила завтрак.

Они танцевали для Малкольма, прямо перед его креслом. Доски пола прогибались. Может, заднее крыльцо — еще не самое худшее. Может, подгнили балки под самим переходом? Дот смотрела мужу прямо в глаза, и Малкольм не мог припомнить, чтобы она когда-нибудь так сияла. Неужели они всю жизнь прожили, избегая глядеть в глаза друг другу, отводя взгляд, опасаясь, что какая-нибудь тайная мысль вдруг станет явной? Тиффани вращала бедрами и размахивала в воздухе руками, как гавайская танцовщица, а Малкольму казалось, что доброта и широта души этой девочки сияют вокруг нее, словно нимб. Он понимал, что у нее полно трудностей — и финансовых, и со здоровьем, но что беспокоиться о ней не нужно, потому что эта девочка сумела заставить свою бабушку вот так улыбнуться, хотя дедушка уже подошел к порогу смерти.

Тиффани схватила деда за руку.

— Давай, новорожденный! — пропела она, но Малкольм выдернул свою руку и шикнул на внучку. — Поднимайся!

— Глупости! — пробурчал он.

Дот схватила его за другую руку. За что же, Господи, Ты наградил меня таким сиянием?

— Не глупите, — проговорил он и стал нащупывать газету где-то возле кресла.

— Танцуй, новорожденный! — пела Тиффани. — Наша цель — это ты-ы-ы!

Малкольм нащупал газету рядом с собой, на кресле, и развернул на коленях. Тиффани с Дот, танцуя, вернулись на середину крытого перехода, а Малкольм, склонив голову к страницам «Гэзет», не мог оторвать глаз от жены и внучки. Чтобы видеть, как две самые главные женщины в его жизни улыбаются в день его рождения. Казалось, сердце в груди у него тает.

Тут вдруг он услышал, как хлопнула передняя дверь.

— Поздравляем с семидесятипятилетием, пап! — крикнул Тео из гостиной. Малкольм поднялся с кресла и вошел в комнату следом за сыном.

Тео уже поставил ногу на нижнюю ступеньку лестницы, а Коллин, не оборачиваясь, шла наверх, когда Малкольм попросил сына вернуться. Коллин скрылась где-то наверху.

— Я только хотел тебя поздравить, — сказал Малкольм. — Вовсе не собирался вмешиваться. Попытался дозвониться к тебе в яхт-клуб, просто первым сказать тебе…

— Ты что сделал?! — Тео повернулся и медленно сошел с лестницы. Лицо его подергивалось от ярости.

Отец и сын стояли в самой темной части гостиной, за входной дверью. Малкольм схватился за дверную ручку, и она задребезжала в его руке.

— Так что же ты сделал? — спросил Тео сквозь стиснутые зубы.

— Секретарша сказала мне, что не смогла тебя найти и что президент на совещании.

— Когда он был на совещании?

— Час назад.

— И с кем, по-твоему, он совещался?

— С тобой, насколько я тогда мог себе представить. Она сказала, он мне позвонит.

Тео глубоко вздохнул.

— Как думаешь, какой процент деловых операций предназначен для массового потребления?

Малкольм промолчал.

— Очень малый или вовсе нулевой, — сказал Тео. — Информация не выдается любому, кто пожелает позвонить в клуб в воскресный денек. Ты мог оказаться репортером. Ты мог оказаться вообще кем угодно. Разве я тебе не говорил с самого первого шага, что все это — дело совершенно конфиденциальное?

— Говорил.

— Если тебе позвонят, я хочу, чтобы ты сказал — не туда попали! И точка. — Тео повернулся и размеренным шагом двинулся к лестнице. — Ну, если ты сорвал мне это дело… — произнес он и покачал головой. — Я уж и не знаю тогда, что…

Малкольм снова сидел в своем кресле в крытом переходе, когда Тео появился на кухне.

— Коллин спустится через минуту, — сказал он. — Давайте начинать.

— Мы можем и подождать, — ответила Дот. — Никто не торопится.

— Давайте начнем с торта. Она возражать не станет.

— Она не захочет пение пропустить. — Дот зажигала на торте свечи.

— А папа не захочет долго дожидаться своего юбилейного торта. Семьдесят пять все-таки! — Тео потер руки и выглянул в дверь: — А, пап?

— Папа, хоть раз в жизни, — сказала Тиффани, — не будь такой сволочной задницей.

— А ты придержи язык. — Тео стянул торт со стойки и начал петь: — «С днем рожденья тебя…»

Дот с Тиффани неохотно присоединились к нему, и он вышел в крытый переход, держа торт на одной мясистой ладони и дирижируя другой. Тео поставил торт на газету, лежавшую на скамеечке перед Малкольмом. Тиффани загудела в гудок, из которого стал высовываться, развертываясь и снова скручиваясь, бумажный язык. Семь свечей на торте образовали сердце. Посередине торчал небольшой огарок.