— Сэр Джон Голденкалф, — произнес он, принимая вид, который между людьми принято называть «исполненным достоинства», — вы уже обладаете всеми вкладами в дела общества, каких может желать благоразумный человек. Огромное состояние, которое оставил тебе покойный отец, само по себе поднимает тебя до уровня самых богатых людей в стране, а поскольку ты теперь еще и баронет, никто не станет оспаривать твоего права принимать участие в государственных делах. Пожалуй, было бы лучше, если бы этот титул был дарован твоей семье на столетие или два поближе к установлению монархии, но в наш век новшеств приходится принимать вещи такими, какие они есть, а не такими, какими мы хотели бы их видеть. Или, как говорят французы: приходится делать, что можешь, а не что хочешь.

Я невольно потер лоб, ибо священник высказал мысль, вызвавшую у меня досаду.

— По вашему принципу, дорогой сэр, общество было бы вынуждено считать, что только деды и прадеды могут освятить наше право управлять собственным государством.

— Прости меня, Джек, если я сказал что-нибудь неприятное! На небесах, несомненно, все будет улажено. Однако боюсь, что Анна уже беспокоится.

Эти слова немедленно изгнали из моей головы всякое воспоминание о предложенной священником системе вкладов в дела общества, которая, как помнит читатель, была прямой противоположностью системе моего покойного предка. Я кинулся к двери, избавив мистера Этерингтона от необходимости менять тему разговора. Когда мы вышли в переднюю, он указал мне на одну из дверей и, напомнив о том, чтобы я вел себя благоразумно, удалился.

Дрожащей рукой я нажал на ручку двери, но она легко отворилась. Анна (она услышала мои шаги) стояла посреди комнаты, словно воплощение женской красоты, женской верности и женской любви. Огромным усилием воли она овладела собой. Ее чистая душа стремилась мне навстречу, она сдержала свой порыв, щадя мои нервы.

— Милый Джек! — И она протянула мне нежную белую ручку.

— Анна! Дорогая Анна!

Я осыпал поцелуями розовые пальчики.

— Будем спокойнее, Джек! И постараемся быть рассудительными.

— Если бы я только знал, что тебе для этого нужно усилие, Анна! Ты ведь такая сдержанная.

— Даже сдержанные люди испытывают глубокое чувство при встрече со старыми друзьями.

— Я был бы совсем счастлив, если бы увидел слезы на твоих глазах!

Как будто только и ожидая этих слов, Анна вдруг разрыдалась. Я перепугался, так громко и судорожно она всхлипывала. Драгоценные нежные чувства, столь долго безысходно томившиеся в ее юном сердце, наконец вырвались на свободу, и я был хорошо наказан за свой эгоизм, испытав тревогу не менее сильную, чем ее бурное изъявление чувств.

Я не стану подробно рассказывать о том, что мы пережили, говорили и делали в течение следующего получаса. Анна почти оставила свою обычную рассудительность и, судя по румянцу, залившему ее прелестное лицо, и по тому, как она освободилась из моих объятий, она, видимо, сочла, что слишком уж забылась.

— Теперь мы можем поговорить более спокойно, Джек, — сказала она, когда ей удалось согнать со своих щек следы волнения, — более спокойно, если не более разумно.

— Что вся мудрость Соломона в сравнении со словами, которые я только что слышал! А музыка небесных сфер…

— Доступна слуху одних лишь ангелов.

— Но разве ты не ангел?

— Нет, Джек, всего лишь глупенькая, доверчивая девушка, такая же слабая и чувствительная, как все, и нуждающаяся в твоей поддержке и руководстве. Если мы сейчас станем называть друг друга небесными именами, разочарование постигнет нас скорее, чем если мы с самого начала будем считать друг друга тем, что мы есть на самом деле. Я люблю тебя за твое доброе и великодушное сердце, Джек, а все эти поэтические создания, мне кажется, вошли в поговорку как существа бессердечные.

Мягко остановив мои преувеличенные словоизлияния (но и после десяти лет супружества я не могу согласиться, что в них было хоть какое-нибудь преувеличение!), Анна снова вложила свою бархатную ручку в мою и улыбкой смягчила суровость упрека.

— В одном ты можешь быть вполне уверена, дорогая, — заговорил я после краткого размышления. — Все мои прежние представления о расширении и сужении интересов в корне изменились. Я довел принцип системы вкладов в дела общества до предела его возможностей и не могу сказать, чтобы успех моих усилий удовлетворил меня. Сейчас у меня есть капиталовложения в половине стран земного шара, но все эти вклады в дела их обществ не только не научили меня больше любить себе подобных, но, наоборот, я убедился в том, что стремление защитить одного человека от несправедливости неизбежно приводило меня к поступкам, несправедливым по отношению ко всем остальным. Поверь, Анна, старая догма ученых экономистов в чем-то неверна!

— Я в этом мало понимаю, сэр Джон, но столь невежественному существу, как я, представляется, что лучшая опора справедливой власти — это справедливые принципы.

— Если бы их можно было воплотить в жизнь, тогда — несомненно. Те, кто утверждает, что униженные и невежественные не могут иметь голоса в общественных делах, вынуждены признать, что их можно держать в узде только силой. Ну, а поскольку знание—сила, они прежде всего и заботятся о том, чтобы те оставались невежественными. А потом ссылаются на это невежество со всеми его тяжкими последствиями, как на доказательство того, насколько они правы, не позволяя народу разделять с ними власть. Я полагаю, что тут не может быть никакой золотой середины: нужно либо откровенно принять принцип в целом…

— Дорогой Голденкалф, вспомните, что мне обо всем этом известно очень мало. Нам должно быть достаточно, что мы знаем, каково положение вещей. А если необходимы перемены, постараемся осуществлять их с осмотрительностью и с соблюдением справедливости.

Пока Анна старалась мягко отвлечь меня от этой темы, лицо ее было тревожным и страдальческим.

— Верно, верно! — торопливо согласился я: ни за что на свете я бы не допустил, чтобы она продолжала мучиться из-за меня. — С моей стороны глупо и невежливо говорить об этом в такой момент. Но я столько пережил, что мне нелегко сразу забыть мои былые теории. Я думал, тебе приятно будет узнать, Анна, что я больше не ищу счастья в любви ко всем и тем скорее готов искать его в тебе одной.

— Любить ближних, как самих себя, — это последняя и высшая из заповедей господних, — ответила моя возлюбленная, став в тысячу раз прелестней, чем когда-либо, так как мои последние слова отнюдь ее не огорчили. — Мне кажется, для того, чтобы ей следовать, вовсе не нужно собирать для себя как можно больше житейских благ, но я уверена, Джек, что сердце, верно любящее одного человека, более способно испытывать добрые чувства ко всем окружающим.

Я поцеловал ручку, которую она протянула мне, и мы начали уже спокойно обсуждать наши будущие планы. Прошел еще час, прежде чем добрый священник прервал нашу беседу и отослал меня домой готовиться к отъезду в Англию.

Неделю спустя мы уже вернулись на наш родной остров. Анна и ее отец сразу отправились к себе домой, а я задержался в Лондоне, чтобы привести в порядок свои дела и разобраться в том, что принесли мне мои многочисленные денежные вложения.

Вопреки тому, что многие склонны будут предполагать, почти все они оказались удачными. В целом все эти авантюры только увеличили мое состояние, и, так как их рискованность столь явно перевешивалась их прибыльностью, мне без всякого труда удалось с выгодой передать их в другие руки. Освободившиеся капиталы вместе со значительными накопившимися в мое отсутствие дивидендами были доверены моему банкиру, и я поместил в газетах объявления, изъявляя желание приобрести хорошие имения.

Зная вкусы Анны, я купил в Лондоне особняк рядом с Сент-Джеймским парком, чтобы в те месяцы (зимой или от Пасхи до августа), когда мы будем жить в городе, ее безмятежный взор ласкали бы и зеленеющие лужайки и благоухающие кусты.

Я долго и дружески беседовал с лордом Пледжем, который все еще занимал свой пост в министерстве и был столь же деятелен, почтенен и последователен в своих суждениях, как прежде. Особенно заметным казалось третье качество, и раза два я даже поймал себя на том, что поглядываю, нет ли у него хвоста.