Дедушка улыбнулся в ответ.

Я тоже улыбалась, хоть и понимала, что скоро придет печаль, большая, горькая, неизбежная. Но пока все это казалось совершенно немыслимым.

Ингве тоже улыбнулся, раз все улыбались.

Дедушка отхлебнул чаю, будто хотел смыть наши улыбки, и закашлялся. Кашель, громкий, словно камнепад, заставил дедушку согнуться пополам.

– Что это за чай! – прокряхтел он, когда приступ миновал. – Бурда! Как можно пить такое пойло. Помои какие-то! Вы что, угробить меня решили?

Ингве, отвечавший за заварку чая, смущенно заерзал на стуле.

– Может, лучше… Я хочу сказать, может, стоит все-таки позвонить в больницу, – начал было он.

– Помолчи, миленький, – перебила мама и положила ладонь ему на плечо.

– Кто этот шут гороховый? – Дедушка кивнул на Ингве. – Что он тут делает?

– Это человек, которого я люблю, – объяснила мама. – А почему, сама не знаю.

Дедушка устало вздохнул.

– Ну ладно, – смилостивился он. – Пусть все остается как есть. Что-то я совсем из сил выбился, как-никак с раннего утра на ногах, а я вообще-то не могу долго ходить. Пора отдохнуть. Пожалуй, я поселюсь у Симоны.

И он скрылся наверху, крикнув напоследок:

– Сапоги вернуть не забудьте!

Луна светила в незавешенные окна. Дул ветер, ветви деревьев и кустов отбрасывали на стены причудливые тени. Я зарылась головой в подушку и крепко-крепко закусила наволочку.

«Не хочу, – кричала я в подушку. – Слышишь, Бог, ты не смеешь!»

В тот день я не пошла в новую школу. Мы ездили в Роксту, в дом престарелых. Там все изумились, как это дедушка сумел до нас добраться. Ведь он с трудом доходил от кровати до туалета. Ноги не держат, говорят про таких. Они настаивали, чтобы мы немедленно привезли дедушку назад. Ингве им поддакивал: мол, старику лучше жить там, где ему обеспечат надлежащий уход. Для его же пользы. Вдобавок у него с головой не все в порядке. И врачи были в этом с Ингве совершенно согласны. Но мама им ничего не ответила. Просто собрала дедушкины вещи.

В другом конце палаты сидел толстенький старичок с добрыми глазами и ел бананы. Он вроде и не слушал, о чем все говорили, но когда мы собрались уходить, подмигнул мне, чтобы я подошла.

– Передай привет Ивану, детка, – попросил он. – Скажи, нам будет недоставать его в оркестре. И виолончели его, и милых вспышек гнева… Неизвестно еще, кто придет на его место. – Старичок вздохнул.

Ингве с недовольным видом волок виолончель.

– Выбирай, – сказала ему мама в машине. Она гнала, как на пожар, нарочно, чтобы досадить Ингве, в страхе сжавшемуся на заднем сиденье. – Либо съезжай, либо привыкай к тому, что отец живет с нами.

Я надеялась, что он съедет.

За окном упала звезда, и я вспомнила, как мы с дедушкой смотрели в телескоп на звездное небо, когда отдыхали летом на Мейе [3]. Я загадала, чтобы он никогда не умирал.

Мне казалось, что дедушка был всегда. Это он учил меня различать цветы и птиц и давал им имена. «Ты будешь называться ель, ты – муха, а ты, пострел, нарекаешься трясогузкой». Он указывал на них тростью, словно всамделишный Бог-Отец. Дедушка научил меня плавать и драться. Научил читать и ругаться. Впрочем, ругаться он меня специально не учил. Я сама научилась, наблюдая его частые вспышки гнева.

«Откуда она набралась таких слов?» – удивился дедушка, впервые услышав, как я ругаюсь.

«От тебя, милый», – отвечала бабушка. Тогда она была еще жива.

«Черта с два!» – запротестовал он. Но тотчас вспомнил, что говорил, и довольно усмехнулся. В глубине души он очень гордился ролью Бога-Отца. Отцом он был потому, что другого папы я не знала. Ну а роль Бога он выбрал для себя сам.

Теперь я молила другого Бога, даже не зная, существует ли он на самом деле: пусть он сделает так, чтобы дедушка никогда не умирал.

«Забери лучше Ингве! – умоляла я и чувствовала, как гнев закипает во мне. – Миленький Боженька, забери этого придурка!»

Я заснула, и мне приснилось, что дедушка скользит по воде в кресле-качалке. Он мирно сидит, попыхивая сигарой, а кресло плывет себе по волнам, лавируя среди лодок и виндсерфингистов, а потом тихонько устремляется к горизонту. Дедушкины золотые часы блестят, как маленькая звездочка, и посылают во все стороны золотых зайчиков.

Я проснулась оттого, что кто-то легонько теребил меня за ухо.

– Эй, детка, – прошептал дедушка, – как дела?

– Паршиво, – промямлила я и расплакалась.

Дедушка ткнул меня своим большим носом, совсем как в детстве. От него так замечательно пахло землей, и усы кололись. И как в прежние дни, когда он был добрым, мудрым Богом, а я сопливой малявкой, которую он обожал, я рассказала ему все: о переезде, о Килрое, об Ингве, о маме и о том, как мне невыносимо думать, что он может исчезнуть навсегда. Я плакала и чувствовала, что внутри, будто сердце, бьется жесткий злой комок. Почему все напасти валятся на меня? Почему все нелепые и печальные события должны происходить разом?

– Бедняжка, – прошептал дедушка. – Таков уж род человеческий, все в нем перемешано: блаженные и недотепы, чудаки и зануды. Твоя мама – чудачка, я тоже. И моя мама была с чудинкой. Знаю, с такими людьми жить непросто. А еще есть зануды. Этим вроде полегче. Но и скучнее, черт меня подери!

– Я тоже с чудинкой? – попыталась я улыбнуться.

– А как же! Вот только подрасти! – Он тихо и ласково гладил меня по затылку, где коротко остриженные волосы топорщились во все стороны. – Мы все исполнены сил, о которых знать не знаем, – продолжал дедушка. – Словно море, кишащее всякими диковинами – рыбой и водорослями – и полное движения и жизни. Осторожные зануды строят дурацкие мостики через эти загадочные глубины, боятся замочить ботинки – вдруг испортятся. Мы же, чудаки, прыгаем в поток и отдаемся на волю волн, нас несет течением. Пусть это опасно. Пусть на нас с ужасом и страхом смотрят зануды.

Я не совсем понимала, о чем он толковал. Дедушкина рука на моем затылке казалась большой и тяжелой. А слезы все лились, холодные, словно текли из того жесткого комка, что бился у меня в груди.

– Только остерегайся дурных ветров, – шепнул мне дедушка, прежде чем раствориться в темноте.

Что он хотел этим сказать? Может, он и правда не в своем уме?

Невмоготу мне жить со всеми этими придурками и чудаками, населившими наш дом!

Порыв ветра настежь распахнул окно, свалил с подоконника пару цветочных горшков, стопку счетов, которые мама разобрала вчера вечером, и ворвался прямо мне в сердце.

Я почувствовала, как злоба и гнев переполняют меня.

Я сидела одна на кухне и завтракала – запихивала в себя тосты, которые со злости сожгла почти до углей.

Вошла мама в пятнистом платье под леопарда, выставлявшем на обозрение ноги и грудь. Вдобавок она надела пожарно-красные туфли, напялила черные чулки в сеточку и диковинные темные очки в усыпанной блестками оправе.

– Ты уже встала? – прощебетала она. – Вот, хочу проводить тебя в школу.

– А я думала, ты на маскарад собралась, – злобно съехидничала я.

– Пойду познакомлюсь с твоей учительницей, – продолжала мама, пропустив мои слова мимо ушей, – и на твоих друзей посмотрю.

– Никакие они мне не друзья. Я их еще в глаза не видела.

– Что с тобой? – обиделась она. – Не ты ли говорила, что хочешь иметь нормальную маму. Нормальная мама обязательно в первый день проводила бы дочку в новую школу.

– Нормальная мама никогда бы так не вырядилась.

– Как – так? – удивилась мама и даже сняла очки, чтобы лучше меня разглядеть. – Чем тебе не нравится мой наряд?

– Ты похожа на чокнутую дикарку из какого-нибудь фильма про Тарзана, – проворчала я, ощущая, как злоба пускает корни в моем сердце.