В дыру, созданную стараниями Ингве, я видела, как Аксельссон с садовыми ножницами наперевес мчится к машине. Над ним роем вились разъяренные пчелы. Судя по всему, он решил раскурочить капот, как консервную банку. Мне расхотелось смотреть. Ингве исхитрился-таки дать задний ход и выруливал прямиком к парадному крыльцу.

– Извини! Увидимся! – крикнула я Катти, которая смотрела мне вслед, ничего не понимая, и перемахнула через калитку, загороженную голубым мешком. На губах я все еще чувствовала соленый привкус ее крови.

Рванув на себя входную дверь, я вдруг поняла, кого напоминала Катти – маму: те же звериные желтые глаза, та же дерзкая решимость брать все без спросу.

Я сразу заметила, что мама не в духе.

Она стояла на четвереньках на персидском ковре в гостиной, голова по-пиратски повязана платком. А вокруг чего только не было: иголки, кофейная чашка с остатками чего-то липкого, вроде яичного коктейля, кусок хлеба, тарелка с простоквашей и имбирным вареньем, пакетик карамели, цветные карандаши, фломастеры, акварельные краски, скомканная бумага и еще какие-то рисовальные принадлежности. В правой руке у мамы была кисточка, с которой на пол капала темно-коричневая краска, а в левой – неизменная черная сигарета. И посреди этого разора в облаке дыма фиолетовым вулканом вздымалась ее задница.

Дедушка раскачивался в кресле-качалке, пощелкивая себя по кончику внушительного носа. Львы на спинке кресла улыбались.

– Фу-ты ну-ты! – фыркнул дедушка. – Да что ты знаешь о радости жизни, позволь тебя спросить?

– Помолчи-ка ты лучше и дай мне наконец поработать.

– Чем занимаетесь? – спросила я.

Впрочем, и так было ясно. Они ругались.

Я помню эти ссоры с раннего детства. Я под них выросла. Они могли препираться часами, просто обожали это занятие.

– Видишь ли, голубушка, твоей маме заказали в редакции нарисовать Радость Жизни. И вот она злится и бесится оттого, что знать не знает, как эта самая Радость должна выглядеть, – объяснил дед. – Более злобного творца радости, чем твоя мама, днем с огнем не сыщешь.

– Вовсе я не злобная! – прорычала мама. – Просто твой любимый дедушка целый день развлекается тем, что выводит меня из себя. Расселся тут передо мной и качается, как утка. У меня от этой качки скоро морская болезнь начнется. Ну как прикажете работать в этаком сумасшедшем доме! Погляди вокруг!

Она обвела рукой комнату, приглашая меня полюбоваться беспорядком, который сама и устроила.

В этот момент заявился Ингве. Мама как раз взмахнула рукой, и краска с кисточки брызнула прямо на него.

– Привет, – сказал Ингве.

Видок у него был еще тот. Костюм измятый, редкие волосенки торчат дыбом, словно он только что проснулся, на лысине краснеет небольшая шишка – видимо, укус разъяренной пчелы.

К груди он прижимал узелок – из складок томатно-красного пледа торчала чья-то лапа.

Ингве простодушно улыбался. Таким я его еще не видела. «А что, если он заработал сотрясение мозга? – всполошилась я. Врезался башкой в лобовое стекло, и вот пожалуйста. Наверняка так и есть. Иначе был бы злой как черт. А то стоит, прижимая сверток к груди, а на лице застыла жутковатая бессмысленная улыбка».

Тут я вспомнила, что, кажется, видела, как Аксельссонов кот исчез под задним колесом автомобиля, когда Ингве задним ходом выруливал к парадной двери. Сердце у меня сжалось: не иначе как в свертке задавленный соседский любимец.

– Знаешь, что у меня тут? – спросил Ингве непривычно ласковым голосом и неуверенно шагнул в мою сторону.

– Нет, только не разворачивай! – завопила я. – Не желаю его видеть!

Ну и перепугалась же я! А кто бы не струхнул, когда к нему заваливается этакий недоумок и желает продемонстрировать задавленного кота!

Но тут из свертка высунулась сморщенная мордочка. Два больших карих глаза таращились по сторонам из-под длинных висячих ушей, словно пришитых на живую нитку. Пасть вдруг растянулась в невольном зевке, так что на миг головы совсем не стало видно. Да это же щенок!

– Я думал… – начал было Ингве, делая еще один шаг ко мне.

Но тут щенок вылез из пледа и соскользнул на пол, секунду-другую постоял, потом встряхнулся, так что складки кожи волнами побежали по телу, задрал хвост, вильнул им пару раз, а потом, словно мячик, укатился под огромный буфет и затаился там – только глазищи сверкали, как блестящие черные камешки. Время от времени он чихал от пыли.

– Это я тебе принес, Симона, – сказал Ингве, шаря рукой под буфетом. – Щенок боксера. Купил у сослуживца. Я ведь чувствую, ты грустишь без Килроя… Вот и подумал, раз надежды больше нет… А тут как раз у сослуживца собака родила четырех щенков, и раз Килрой не нашелся… Так, может, этот маленький проказник тебя утешит. Ах, негодник!

И тут щенок тяпнул Ингве за палец. Он отдернул руку и затряс ею в воздухе.

Так вот почему он так странно выглядел! Хотел мне сюрприз преподнести! Купил щенка! Внутри у меня все вскипело, когда он заговорил о Килрое. Как это нет больше надежды? Уж не думает ли он, что Килрой погиб? Я посмотрела на пустую собачью корзинку с погрызенными прутьями. Я до сих пор чувствовала его запах – запах солнца, соли и рыбы. Не надо мне никакой другой собаки!

Я вспомнила, как Килрой появился у нас.

Дедушка принес его за пазухой зимнего пальто, только острый белый нос торчал из темного меха. Мне было шесть, я болела свинкой. За окном валил снег и трещал мороз. «А вот и дружок для твоей свинки», – пошутил дедушка. С тех пор мы с Килроем были неразлучны. Когда мне бывало грустно, я зарывалась лицом в его мягкую белую шерсть, и становилось легче. А что мне делать теперь?

– Ну, что скажешь, Симона? – спросил Ингве.

– Мне очень жаль.

И это была правда. Я понимала, что Ингве огорчится. Он-то, поди, ожидал, что я брошусь ему на шею от радости. А еще больше я расстроилась оттого, что не могла радоваться. Ингве-то хотел как лучше. Он и словом не обмолвился о том, что по моей вине врезался в соседские ульи и помял свой драгоценный автомобиль. Купил мне щенка, хоть и недолюбливает собак. Старался, как мог. Я злилась на себя, но ничего не могла поделать.

– Что ты сказала? – переспросил Ингве.

– Мне очень жаль.

Он ничего не понял. И никогда не поймет. Ингве смущенно улыбнулся и поглядел на маму. Дедушка сочувственно подмигнул мне: хоть он-то меня понимал! В нем я не сомневалась.

Тут щенок выполз из своего укрытия, покатился вперед на разъезжающихся лапах и остановился, втягивая носом воздух. Ни одного родного запаха. Все вокруг такое незнакомое, опасное. Он снова пустился в путь, поскользнулся на скомканных маминых бумагах, задел пузырек с тушью, тот закачался, разбрызгивая черные капли, но все-таки устоял. Мама схватила щенка за шкирку и посадила на колени. Малыш прижался головой к маминой груди и затих, а мама медленно гладила его по складчатой шкурке. В конце концов он успокоился и даже весело тявкнул.

Вот бы и мне свернуться калачиком и лежать у мамы на коленях, вдыхая запах духов и табака, и пусть бы она гладила меня по голове, а я бы рассказывала, какая невозможная у меня жизнь, и мало-помалу все бы успокоилось и прояснилось. Ну почему все не так? Почему все не так, как хочется?

Я подошла к маме, присела на корточки и тоже обняла щенка. А он принялся мусолить мой палец – видно, принял его за сосок.

– Очень жаль, собачка, но я не могу тебя взять, – прошептала я. – Понимаешь, я должна дождаться свою собаку. А ты, наверное, уже соскучился по маме.

– Неужели ты не понимаешь, – сказал Ингве, – Килрой не вернется. Он пропал. Я звонил в полицию, дал объявление в газеты. Его нигде нет. На самом деле. Чем плох этот щенок? Смотри, какой милый.