Америки не дошли, и все было решили, что судно погибло. Наконец корабль, прибывший с Ямайки, привез какую-то смутную историю о том, как я отвоевал судно у Сеннита, и, поскольку стало известно, что нас на корабле осталось только четверо, кое-кто осмелился предположить, что из-за недостатка людей «Рассвет» потерпел крушение; так меня записали в покойники.
Вскоре после того, как среди моих друзей и знакомых распространилось такое мнение, в Клобонни явился Джон Уоллингфорд. Он, однако, не стал ничего менять, был со всеми любезен, сказал рабам, что все останется по-прежнему, и недвусмысленно заверил их, что они и дальше будут жить при законном regime Уоллингфордов. Все решили, что он, должно быть, мой наследник, и никто не понимал, что послужило причиной последовавших за тем насильственных действий.
Спустя два месяца после визита Джона Уоллингфорда мистер Хардиндж и все, связанные с Клобонни, были потрясены известием о существовании закладной. По статуту, или «статуе», как выразился Джеред, началась процедура лишения владельца права выкупить заложенное имущество, через несколько месяцев имение было продано с молотка в Кингстоне, и никто не предложил за него больше пяти тысяч долларов — шестой части его настоящей стоимости. Подобная принудительная продажа недвижимости по убыточной цене была и остается довольно обычным явлением, особенно в Америке; считается, что кредитор готов в случае необходимости поднять цену. В моем случае защищать мои права было некому; мистер Хардиндж явился на торги, приготовившись урезонивать моего кузена и взывать к его совести, вместо того чтобы собрать крупную сумму и аннулировать его претензии. Джон Уоллингфорд, однако, вообще не явился, и торги состоялись при одной заявке от мистера Хардинджа, заявке, которую он не обдумал заранее, а цену рискнул предложить, исходя из своих представлений о средствах и характере Люси.
Официальным покупателем стал человек по имени Дэггит, родственник Джона Уоллингфорда со стороны матери, он предъявил права на владение поместьем моего отца. Дэггит вступил во владение собственностью, отпустил негров и определил новых слуг на ферму и мельницу. Ко всеобщему изумлению, Джон Уоллингфорд за все время ни разу не появился, хотя все считали, что в случае моей действительной смерти он имеет законные права на все оставшееся после меня имущество. Однако завещание не было ни предъявлено, ни утверждено, и о моем кузене не было ни слуху ни духу! Мистер Дэггит был человек суровый и замкнутый, от него что-либо узнать не представлялось возможным. Его права на Клобонни не могли быть оспорены, и, посоветовавшись с юристом, мистер Хардиндж и сам вынужден был с неохотой признать их. Вот, в сущности, все, что я узнал от мельника в ходе непринужденной беседы, которая длилась не больше часа. Конечно, многое осталось для меня непонятным, но я узнал достаточно, чтобы уяснить себе, что я просто нищий.
Прощаясь с Джередом, я дал ему мой адрес, и мы договорились снова встретиться на следующий день. Участие старика ободряло меня, кроме того, я хотел выведать от него все, что можно, особенно о Люси и мистере Хардиндже. Затем я последовал за Марблом и Набом в пансион, в котором обычно останавливались шкиперы и первые помощники; разумеется, до пребывания под одной крышей со своими подчиненными снисходили шкиперы самого низшего класса. Остаток утра ушел на обустройство наших комнат и одевание — мы облачились в наши лучшие куртки; сюртука у меня не было, — может быть, что-нибудь в этом роде и осталось среди вещей, перевезенных из Клобонни на ферму Райт. Но несмотря на сей недостаток в моем гардеробе, я не хотел бы, чтобы читатель подумал, будто я имел жалкий или неопрятный вид. При росте шесть футов один дюйм, одетый в скромную, ладного кроя синюю короткую куртку из флотского сукна да в офицерские брюки, в чистой белой рубашке, с черным шелковым платком на шее и в жилете с красивым, но скромным рисунком, я вовсе не стыдился своей наружности. Я приехал из Англии, страны, в которой одежда хороша и дешева, и более элегантного моряка, пожалуй, трудно было найти в портовой части города.
Мы с Марблом отобедали и собрались было пройтись по Бродвею, когда худой, усталый, мрачный на вид человек вошел в пансион и направился к стойке с очевидным намерением осведомиться о ком-то из обитателей. Буфетчик тотчас указал на меня, после чего незнакомец приблизился и величественно, с сознанием собственного достоинства представился полковником Уорблером, редактором нью-йоркской газеты «Репабликэн Фримэн». Я попросил этого джентльмена в общую гостиную, и между нами завязалась следующая беседа.
— Мы только что узнали о вашем приезде, капитан Уоллингфорд, — начал полковник — все нью-йоркские редакторы определенного калибра, кажется, ex officio принадлежат к этому мелодраматическому званию, — и нам не терпится сделать все от нас зависящее, чтобы вы были, так сказать, rectus in curianote 147 в глазах нации. Ваша история глубоко взволновала нас несколько месяцев назад, и общественное сознание, надо полагать, готово к тому, чтобы узнать всю правду, и с удовольствием ждет новых подробностей. Если вы будете так любезны и вкратце изложите вашу историю, сэр, — он преспокойно вынул чернила, перо, бумагу и приготовился писать, — я обещаю вам, что ваш рассказ появится в завтрашнем номере «Фримэна», изложенный в таком духе, что вы останетесь довольны. Шапка уже готова, и, если позволите, я прежде всего зачитаю ее вам. Затем, не дожидаясь никаких знаков одобрения или недовольства с моей стороны, полковник принялся читать то, что он назвал «шапкой»:
— «Недавно в Филадельфию, пассажиром на „Скейлкилле“, прибыл наш уважаемый соотечественник капитан Майлз Уоллингфорд. (В 1804 году еще не всех называли эсквайрами, даже сами издатели еще не присвоили себе сей титул вежливости ех officio.) Мы уже рассказывали читателю о злоключениях этого джентльмена. Из его уст мы услышали следующий рассказ о том, каким отвратительным и противозаконным образом обошлись с ним на английском военном корабле, называемом «Быстрый», под командой дворянского отпрыска, именуемого лорд… — я оставил место для имени, — рассказ, способный возбудить в душе каждого честного американца чувство ужаса и негодования против этого нового проявления британского вероломства и британской наглости в открытом море. Ниже вы прочтете, как, не удовлетворившись насильственной вербовкой всей команды и дурным обращением с нею, этот отпрыск аристократического рода нарушил все пункты договора между двумя странами в отношении самого капитана Уоллингфорда и попрал все законы чести; одним словом, пренебрег всеми заповедями Божиими. Мы думаем, что не найдется такого человека или группы людей, которая станет защищать подобное возмутительное поведение; и что даже приспешники Англии, состоящие на службе в органах федеральной печати нашей страны, не замедлят присоединиться к нам теперь в осуждении британской агрессии и британского узурпаторства». Ну вот, сэр, надеюсь, вам понравилось.
— Это несколько expartenote 148, полковник, ибо у меня столько же оснований жаловаться на английскую, сколько на французскую агрессию; мое судно было захвачено дважды, один раз — английским фрегатом, а другой раз — французским капером. Если уж что-то рассказывать, то я предпочел бы рассказать все без утайки.
— Разумеется, сэр; мы хотим описать все гнусности, которые совершили эти бессовестные англичане.
— Я полагаю, что, захватив мое судно, английский капитан действительно совершил недопустимый поступок по отношению ко мне, что и явилось причиной моего разорения.
— Подождите, сэр, не так быстро, — прервал меня полковник Уорблер и принялся скоро и усердно записывать. — «… и тем самым довел до разорения этого трудолюбивого и честного человека»; замечательная фраза получилась. Итак, сэр, продолжайте.