Я знал, что мне понадобятся силы, и позавтракал, прежде чем взяться за работу. С тяжелым сердцем я приступил к своей одинокой трапезе; хотя я ел почти без аппетита, но, покончив с завтраком, почувствовал прилив сил. Я преклонил колени на палубе и стал горячо молиться, испрашивая у Бога благодатной помощи. К чему старику, чья жизнь клонится к закату, стесняться признать, что в расцвете юности и сил ему пришлось ощутить, как все мы беспомощны? Да, я молился, и, надеюсь, в надлежащем состоянии духа, ибо я почувствовал, что эта духовная пища придала мне больше сил, чем материальная, которую я отведал прежде. Когда я поднялся с колен, во мне ожила надежда, впрочем, я попытался несколько приглушить ее, как чувство безрассудное и опасное. Может статься, духу моей праведной сестры было дано взглянуть на меня с небес в моем отчаянном положении и вознести к престолу Творца кроткие моления о брате, которого она горячо любила. Я уже не чувствовал себя таким одиноким, а принявшись за работу, я еще сильнее ощутил таинственную, незримую связь с душами тех, кто любил меня в земной юдоли.

Прежде всего мне нужно было отнести бизань-штаг, который лопнул у топа бизань-мачты, к топу грот-мачты. Я проделал это, привязав его к обрывку другой снасти. Потом я подтянул фалы, распустил и поставил стаксель; на эту работу у меня ушло целых два часа. Конечно, у меня получилось не очень хорошо, но сделать лучше в одиночку было невозможно. Закрепив стаксель, я положил руля по ветру и пошел в фордевинд. Потом я распустил и установил бизань. Посредством этих манипуляций, да еще действия ветра на корпус судна и рангоут мне удалось развить скорость до трех узлов, забирая немного к северу, — именно в том направлении, как мне казалось, нужно было искать обломки рангоута. По моим расчетам, при хорошей, умеренной погоде они делали около одного узла, а если учесть дрейф самого судна, то к тому времени обломки должны были находиться в двенадцати милях под ветром. Я преодолел эти двенадцать миль к полудню, а потом развернул судно так, чтобы ветер дул с траверза, и старался держать на север. Поскольку мне не нужно было управлять рулем, я взял кое-какой еды, подзорную трубу и забрался на грот-марс пообедать и обозреть океан.

Долгие тревожные чаем провел я на этом марсе! Ничего не было видно на поверхности огромного океана. Казалось, даже птицы и рыбы оставили меня. Я все вглядывался в окружавшие меня бескрайние воды, пока руки мои не устали держать подзорную трубу, а глаза не заболели от напряжения. К счастью, ветер не менялся, а волнение на море быстро стихало — лучшей погоды для моих поисков нельзя было и желать. Правда, судно то и дело заносило в стороны, но в целом оно держалось намеченного курса. Судя по движению воды за бортом, большую часть времени оно делало около двух узлов, но, по мере того, как разгорался день, ветер стихал и скорость уменьшилась вдвое.

Наконец, проведя долгие часы на марсе, я спустился на палубу посмотреть, как обстоят дела там. Проверив помпы, я обнаружил в трюме на десять футов воды, хотя по надводной части судна это совсем не было заметно и двигалось оно очень легко. То обстоятельство, то «Рассвет» мало-помалу погружался в воду у меня под ногами, не вызывало сомнений; в моем распоряжении оставалось не больше суток. Такой срок судно, вероятно, продержалось бы на поверхности, а при умеренной погоде, возможно, и больше. Ветер все стихал, и, думая, что меня ожидает спокойная ночь, я решил посвятить отведенное мне время приготовлении) к последнему великому переходу. Завещание написать я не йог — да мне и оставить после себя было нечего; после гибели корабля на уплату долга Джону Уоллингфорду пойдет все мое имущество. Когда после принудительной продажи моего имения кузену выплатят причитающиеся ему деньги — сорок тысяч долларов, — что останется?

Допустим, имение удастся продать за его настоящую цену, и тогда дело будет обстоять несколько иначе. Впрочем, мой кредитор был моим наследником: я отказал все, что имел — кроме денег, предназначенных Лх>си, и кое-каких подарков слугам, — своему кузену. Негров в соответствии с новой политикой штата Нью-Йорк скоро освободят, и мне нечего беспокоиться о них, разве что в силу привычка и взаимного расположения.

Однако стоило ли говорить о собственности в тех обстоятельствах, в которых я оказался? Даже если бы я владел всем графством Ольстер, мои пожелания или новое завещание, которое я бы мог составить, умрут вместе со мной. В скором времени все поглотит пучина океана. Но неужели я не хотел спастись или, по крайней мере, оттянуть конец, скажем построив какой-нибудь плот? Шлюпки на судне не было, ял достался англичанам, а баркас унесла буря. Запасные рангоутные деревья смыло в море, как и бочки с водой, принайтовленные к палубе. Возможно, мне удалось бы соорудить что-то из крышек люков и крюйс-стеньги, если бы я мог спустить на воду последнюю, но это была бы отчаянная, безнадежная попытка, обреченная на неудачу. Даже ганшпуги унесло в баркасе, а оба спасательных буя вместе с якорями остались у побережья Ирландии. При всех этих обстоятельствах мне казалось, что было бы более мужественно и достойно погибнуть сразу, нежели предпринимать какие-то жалкие попытки на несколько часов продлить существование. И я принял решение — пойти ко дну вместе с моим судном.

Ради чего мне стоило жить? Мой дом, мое драгоценное Клобонни, мне все равно уже не принадлежало, и, признаюсь, мучительное сомнение закралось мне в душу при этой мысли; мне стало казаться, что Джон Уоллингфорд, быть может, убедил меня войти в долг, чтобы в конце концов прибрать к рукам имение, столь дорогое сердцу каждого Уоллингфорда. Однако я подавил в себе это чувство и громко попросил у своего кузена прощения, как если бы он мог слышать меня. На то, что Люси ответит мне взаимностью, я уже не надеялся; Грейс переселилась в лучший мир, и на свете почти не осталось людей, которые нуждались во мне. После мистера Хардинджа (не говоря, конечно, о Люси), я более всего любил Марбла и Наба, а они оба, вероятно, были уже мертвы или, как и я, обречены на гибель. Все мы в свой час кончим земное поприще, и хоть мой последний час пришел довольно рано, нужно было встретить его, как подобает мужчине встречать испытания, даже саму смерть.

Незадолго до заката я забрался на марс, чтобы в последний раз оглядеть океан. Едва ли мной двигало желание оттянуть конец; я все еще надеялся найти помощника. В эту вечернюю пору от океана исходило чудесное свечение, и казалось, что в нем отражался лучезарный лик Небесного Творца, с улыбкой, исполненной милосердной любви, взирающего на Свое творение. Я почувствовал, как мое сердце смягчилось, и мне показалось, что над бездонной гладью я слышу небесные хоры, поющие осанну Всевышнему. Я преклонил колени на марсе и стал молиться.

Поднявшись с колен, я оглядел океан, как я думал, в последний раз. Нигде не было видно ни паруса. Я вовсе не был разочарован — я не надеялся на спасение. Мне только хотелось найти помощника, чтобы мы могли умереть вместе. Я медленно поднял подзорную трубу и тщательно обследовал горизонт. Ничего. Я сложил трубу и собрался было отбросить ее прочь, как вдруг перед глазами мелькнуло что-то, плавающее на поверхности океана в миле от судна — впереди и с подветренной стороны. Я ничего не заметил раньше оттого, что, прочесывая горизонт, смотрел только вдаль. Я не мог ошибиться — это были обломки «Рассвета». Я тотчас навел на них трубу и убедился, что я прав. Топ мачты был отчетливо виден, он находился довольно высоко над поверхностью воды; время от времени показывались обломки реев и мачт, когда волной их подбрасывало на поверхность. Поперек сетки марса недвижно лежал какой-то предмет, очертаниями похожий на человеческое тело. Марбл! То ли он был мертв, то ли спал.

Новое, странное чувство овладело мной при виде его! Минуту назад я сам был совершенно один, оторван от остального мира и обречен на одинокую смерть. Теперь все переменилось. Человек, вместе с которым мы смотрели в лицо опасности, человек, научивший меня моему ремеслу, тот, кого я искренне любил, на моих глазах умирает без помощи, которую я мог бы оказать ему! В мгновение ока я оказался на палубе, потравил шкоты и переложил руль. Подчиняясь моей воле, судно пошло в фордевинд, и вскоре с того места, где я стоял, у штурвала, я мельком увидел обломки недалеко от наветренной кат-балки. К тому времени ветер сильно утих, а судно глубоко погрузилось в воду и оттого двигалось очень медленно. Даже несмотря на то, что я положил руль по ветру, оно едва делало пол-узла. Я стал опасаться, что вообще не достигну цели!