— Разве только твой отец, — сказал незнакомец, — которому следовало отдать предпочтение согласно праву первородства. Осмелюсь предположить, что Руперт приударил за своей почтенной кузиной, если уж говорить откровенно, и, наслушавшись его льстивых речей, она позабыла о целом поколении своих потомков.

— Руперт не делал ничего подобного, он горд тем, что любит Эмили Мертон, и только Эмили Мертон. Поскольку моя достойная кузина не могла унести свое состояние с собой в могилу, она завещала его законным наследникам. И почем вы знаете, что оно досталось мне? Даю вам слово, на моем счету в банке меньше двадцати тысяч долларов.

— Весьма приличная сумма, ей-богу! — воскликнул незнакомец. — Должно быть, у тебя солидный доход, если при твоих запросах ты можешь держать такой остаток на счете?

— А вот некоторые считают, что все наследство досталось моей сестре. Полагаю, Дрюитт удовлетворит твое любопытство на сей счет. Дело касается его в большей степени, чем всех прочих моих знакомых.

— Уверяю тебя, я ничего не знаю о том, — простодушно отвечал Дрюитт. — Да и знать не желаю. Я бы завтра же пошел под венец с мисс Хардиндж, даже если бы у нее и гроша за душой не было.

— Вот за что я люблю тебя, Эндрю, за бескорыстие, — изрек Руперт. — Будь уверен, в конце концов тебе воздастся за эту достойную восхищения черту твоего характера. Люси знает о ней и ценит ее как должно.

Я не желал больше слышать ни слова и вышел из трактира, стараясь остаться незамеченным. С той минуты мне уже не терпелось выйти в море. Я позабыл даже о своем намерении посетить могилу сестры, и мне казалось, что я не выдержу еще одного разговора с Люси. В тот же день я сказал Марблу, что на следующее утро судно должно быть готово к отплытию.

ГЛАВА XI

Не буду пытаться анализировать те чувства, которые вынуждали меня теперь покинуть Америку. Я обнаружил, во всяком случае, мне казалось, что я обнаружил в Эндрю Дрюитте те качества, которые делали его, пусть до известной степени, достойным Люси, и я на опыте убедился, как это мучительно — признавать такое преимущество за соперником. Нужно все же заметить, что в минуты холодных раздумий, когда я решительно приходил к выводу, что Люси никогда не будет моей, я радовался тому, что обнаружил в ее будущем супруге признаки душевного благородства. С другой стороны, я никак не мог отделаться от мысли, что только совершенная уверенность Эндрю в чувстве Люси могла позволить ему так великодушно отзываться обо мне. Читатель поймет всю нелепость этого предположения, если вспомнит, что сам я никогда не давал ни Люси, ни окружающим ни малейшего повода считать меня претендентом на руку милой девушки.

Мне еще не доводилось видеть Марбла таким деятельным, как в тот день, когда он получил мой приказ о спешном отплытии. Ближе к вечеру он отвез мать и племянницу в Уиллоу-Ков на шлюпе, идущем в Олбэни, до захода солнца собрал команду на борту судна, вывел «Рассвет» из гавани и полночи гонял посыльных по разным лавочкам. Само судно было готово к отплытию уже давно, в тот день, когда задраили люки. По всем законам коммерции, когда я отдал приказ о выходе в море, я уже двадцать четыре часа должен был находиться в плавании, но томительное нежелание удаляться от могилы Грейс, надежда еще раз увидеть Люси и стремление пойти навстречу помощнику в его похвальном рвении развлечь своих вновь обретенных родственников задержали меня в порту дольше положенного срока.

Теперь, однако, все было позади, и мне не терпелось пуститься в путь. Наб явился в отель «Сити», когда я завтракал, и доложил, что судно стоит на одном якоре и фор-марсель отдан.

Я послал его на почту за письмами и попросил принести счет. Все сундуки с моими вещами были заблаговременно погружены на борт, и — тогда расстояния в Нью-Йорке были небольшими — Наб вскоре вернулся, готовый вскинуть на плечо мой саквояж. Я оплатил счет, забрал у Наба три-четыре письма и направился в порт, сопровождаемый моим верным рабом, который ради меня опять покинул дом, Хлою и Клобонни.

Я медлил вскрывать письма, пока мы не достигли порта. Отослав Наба к шлюпке и приказав ему ждать меня, я вошел в прибрежную рощицу, все еще не желая покидать родную землю, и взломал печати на письмах. По штемпелям на двух конвертах я узнал, что они были отправлены с почты, ближайшей к Клобонни, третье было из Олбэни, а четвертое представляло собой небольшой пакет из Вашингтона, франкированныйnote 46 государственным секретарем, и имело печать соответствующего ведомства. Удивленный подобным обстоятельством, я в первую очередь вскрыл пакет.

Он, как оказалось, содержал в себе обращенную ко мне вежливую просьбу доставить вложения — депеши, адресованные консулу в Гамбурге (о том, что мое судно направляется в этот порт, сообщалось в газетах). Разумеется, мне оставалось только подчиниться и перейти к другим посланиям. Вскрыв одно из клобоннских писем, я узнал почерк мистера Хардинджа; в нем я нашел добрые, полные родительского участия советы. Он писал о моей сестре, но в его словах чувствовались умиротворение и кроткая надежда, подобающие священнику. Я не огорчился, узнав, что он советует мне не заезжать в Клобонни перед отплытием судна. Люси, по его словам, чувствует себя неплохо, и тихая печаль мало-помалу заступает место глубокого горя, которое снедало ее после смерти подруги. «Ты не ведал, Майлз, как глубоко она страдала, — продолжал мой добрый старый опекун, — ибо в твоем присутствии она прилагала все силы, чтобы казаться спокойной; но от меня мое дорогое дитя не скрывало своих чувств, хотя она не всегда посвящает меня в свои секреты. Целыми часами она плакала на моей груди, и, по-моему, с тех пор как мы положили в гроб тело твоей сестры, не было такой минуты, когда бы она не думала о Грейс. О тебе она упоминает не часто, но неизменно с великой добротой и участием, называет тебя „Майлзом“, „бедным Майлзом“, или „милым Майлзом“ с той сестринской искренностью и нежностью, которые, как ты знаешь, она питает к тебе с детства». Слово «сестринской» было подчеркнуто самим старым джентльменом.

К моему изумлению и восторгу, среди писем было длинное-предлинное письмо от Люси! Не понимаю, как я мог не узнать ее стройного, изящного женского почерка, но оттого, что писем было несколько, я вообще не обратил внимания на форму, в какой они адресовались мне. Последняя немало порадовала меня. На конверте значилось: «Майлзу Уоллингфорду, эсквайру», тогда как три остальных письма были адресованы «Капитану Майлзу Уоллингфорду, корабль „Рассвет“, Нью-Йорк». В наше время капитана торгового судна не принято называть ни капитаном, ни тем более эсквайром. Единственный настоящий капитан теперь — командир военного корабля; а капитан торгового судна, по общему понятию, всего лишь купец. Далее, ни один американец не может называться эсквайром, ведь это все равно что рыцарь — титул, совершенно справедливо запрещенный Конституцией, хотя многие люди полагают, что мировой судья — эсквайр exofficionote 47. Он — «эсквайр», так же как член Конгресса — «достопочтенный»note 48 по должности, а не по праву; мне хотелось бы, чтобы у страны нашей было немного больше чувства собственного достоинства, дабы не противоречить своим же установлениям. Как бы мы отнеслись, например, к Марку Антонию, эсквайру, или эсквайру Луцию Юнию Бруту, или Его Превосходительству Юлию Цезарю, эсквайру?note 49 Тем не менее джентльмена у нас называют именно эсквайром, и он, в сущности, — единственный человек в нашей стране, имеющий на это хоть какое-то право, пусть только по обычаю. Люси чувствовала эту тонкость, и я был благодарен ей за то, что она с присущими ей деликатностью и тактом вместо слова «капитан» написала «эсквайр». Тем самым она как бы признавала, что считает меня человеком одного с ней круга, что бы ни думали на сей счет Руперт и его друзья. Люси ни на йоту не отступала от правил во всех подобных вопросах — отчасти благодаря воспитанию, но многое, казалось, было в ней от природы.