— Вот капитан пишет мне, — сказал Нельсон, два раза перечтя письмо Куфа, — что не может быть никакого сомнения в том, что Ивар заезжал в залив единственно по своим сердечным делам, а никак не в качестве шпиона.
— Таково у нас общее мнение, милорд. У Ивара в лодке сидели старик и прелестная молодая девушка, которую капитан Куф видел на вашем корабле, в вашей комнате, милорд, несколько дней тому назад.
Нельсон вздрогнул и покраснел.
— Возьмите перо и запишите, что я вам продиктую.
Потеряв правую руку несколько лет назад, Нельсон мог самостоятельно только подписываться под бумагами левой рукой, но много писать не мог. Клинч повиновался, и Нельсон продиктовал ему приказ об отсрочке казни Рауля впредь до нового распоряжения.
— Возьмите это и поторопитесь доставить вашему капитану. Сохрани Бог повесить неповинного человека!
— Простите, милорд, но я могу опоздать вернуться на «Прозерпину» до солнечного заката. Ничего не пишет вашей милости капитан о трех выстрелах с вашего судна?
— А, в самом деле, это скорейший способ сообщения, и при настоящем легком западном ветре эти выстрелы должны быть далеко слышны. Возьмите перо, напишите.
И он продиктовал приказ о трех выстрелах со своего судна, каждый с интервалом полминуты один от другого.
Едва только оба приказа были скреплены магическим именем «Нельсон», как Клинч встал и откланялся адмиралу.
— Ради Бога, не теряйте времени, — торопил его Нельсон. — На моей душе лежит это дело. Передайте вашему капитану, что я прошу его прислать вас ко мне как можно скорее, чтобы сообщить мне обо всем. Доброго вечера!
Клинч поспешил на адмиральское судно, передал приказ Нельсона, и немедленно даны были три выстрела, спасшие жизнь Раулю.
Через полчаса на палубе «Прозерпины» не осталось никаких следов предшествовавшей мрачной картины, все дышало радостью и весельем. Куф снова оживился и беспечно болтал с обоими итальянцами, причем Гриффин служил ему переводчиком. Они не могли сделать визита Раулю, так как тот выразил желание остаться один, но после вторичного запроса с их стороны согласился. Оба еще не вполне освоились с неудобствами корабля, а потому шли очень медленно и осторожно, разговаривая между собой.
— Синьор Андреа! — говорил старый подеста. — Можно подумать, что мы живем в мире чудес! За полчаса еще можно было считать этого мнимого сэра Смита мертвым, а теперь он живехонек.
— Скажите лучше, сосед Вити, — глубокомысленно отвечал вице-губернатор, — что надо удивляться тому, что мы все еще живы, когда каждая минута может принести человеку смерть.
— О, с такими мыслями вы могли бы быть одним из лучших проповедников, вице-губернатор! Церковь много потеряла, не имея вас в числе своих представителей. Но к чему постоянно такие грустные мысли? Думайте больше о живом, тогда и вам, и вашим близким будет веселее жизнь.
— Знаете, сосед, что я вам скажу? Существует философская теория, утверждающая, что на свете нет ничего реального, а все, что мы видим кругом, создано одним нашим воображением.
— Пресвятое небо! Так я не живу, а только воображаю, что живу?
— Да, и вы, может быть, не подеста, а только воображаете, что вы подеста.
— Но в таком случае я выхожу таким же обманщиком, как этот сэр Смит?
— Нет, потому что другого Вито Вити совсем нет.
— Великий Боже! И вы заявите гражданам Порто-Феррайо, что у них нет ни подесты, ни Вито Вити? Но ведь тогда же пойдет невообразимая смута.
— Я полагаю, синьор Вити, что вам трудно сразу охватить всю глубину этой философии; отчасти это, вероятно, моя вина, но я не нахожу удобным в настоящую минуту заставлять ожидать нашего несчастного арестанта.
— Но в таком случае и его ведь не существует, и некому ждать?!.
Но Андреа Баррофальди уклонился от дальнейшего разговора, и скоро оба итальянца вошли к Раулю, куда их без задержки пропустили сторожевые, получившие уже приказ вводить к нему каждого беспрепятственно.
Рауль встретил их приветливо и, видимо, чувствовал радость и облегчение от сознания миновавшей его чаши смерти — хотя и миновавшей, может быть, лишь на короткий срок, ввиду только отсрочки и пересмотра его дела, а не отмены наказания. Довольный в настоящую минуту своим положением, он приветствовал бы и более неприятных ему людей.
Винчестер крайне внимательно отнесся ко всем его потребностям; ему дали два складных стула, которые он и предложил своим гостям, а сам присел на выступ около пушки. Стемнело, и так как легкие тучи заволокли звезды, то за загородку, занимаемую Раулем, проникал только слабый свет от отдаленных фонарей. Ему была предложена лампа, но, заметив еще раньше, что он составляет до некоторой степени предмет любопытства и люди менее церемонные заглядывают в щели полотна, Рауль отказался от света, не желая выставлять напоказ свое довольное лицо.
Андреа Баррофальди, как человек более деликатный, счел невежливым заговорить о последнем событии и завел довольно безразличный разговор о всякой всячине, предполагая вставить свое поздравление, когда это окажется кстати. Вито Вити, недовольный таким оборотом дела, возобновил прерванное рассуждение с Баррофальди, гораздо более интересное для него. Баррофальди почувствовал себя несколько обиженным при этом неожиданном натиске, но вынужден был отвечать и разъяснять. Выслушав его теорию, Рауль, по-видимому, заинтересованный, улегся поудобнее на своем не особенно удобном ложе, положив голову к самому отверстию за пушкой, и начал оживленно возражать и выспрашивать. Объясняя себе его лежачее положение неудобством его ложа, посетители не думали обижаться на невежливость с его стороны, и беседа шла очень оживленно.
— Но мне кажется, что молодой хорошенькой девушке не должно быть особенно приятно, когда ей скажут, что ее красота только кажущаяся! — громко смеялся Рауль.
В увлечении разговаривающие все более и более повышали голоса, так что Гриффин, проходивший в эту минуту мимо перегородки, заинтересовался и приостановился; к нему понемногу присоединилось и еще несколько человек офицеров, которым он, улыбаясь, сообщил тему горячего разговора, происходившего на итальянском языке. Стража отступила из чувства почтения перед офицерами.
Между тем Рауль, сначала вставлявший слова с единственной целью расшевелить своих посетителей, мало-помалу и сам искренне увлекся темой разговора и, в пылу увлечения, подвигал свою голову все дальше и дальше в отверстие, освежая ее прохладой вечернего воздуха. Каково же было его удивление, когда он неожиданно почувствовал осторожное прикосновение руки к своему лбу!
— Тс! — послышался шепот около его уха. — Это я, Итуэл! Теперь как раз время нам бежать.
Рауль слишком хорошо владел собой, чтобы выдать себя каким-нибудь восклицанием или неосторожным движением, но все его ощущения обострились мгновенно. Он полагался на Итуэла, признавая за ним опытность, предприимчивость и смелость в подобных случаях. Следовательно, американец несомненно наметил план, выполнимый в его глазах; в противном случае он не начал бы дела, так как это был не такой человек, чтобы рисковать и навлечь на себя наказание в случае неудачи.
— Что вы хотите сказать, Итуэл? — шепотом спросил Рауль, пока его посетители увлечены были собственными рассуждениями и не могли его слышать.
— Итальянец с племянницей уезжают на нашей лодке, так я полагал, что вы можете пролезть в отверстие и бежать с ними. Будьте покойны, я все предвидел.
Рауль ни минуты не заблуждался относительно смысла данной ему отсрочки; он знал, что в лучшем случае это означало отправку в Англию в качестве военнопленного, тогда как в предположении Итуэла ему являлось искушение получить свободу и Джиту. Все было в нем в смятении, но он заставил себя овладеть своим волнением.
— Когда, дорогой Итуэл, когда? — спрашивал он голосом, дрожавшим от сдерживаемого волнения.
— Сейчас, — отвечал Итуэл. — Лодка уже спущена, Джунтотарди сидит в ней, и сейчас спустят в нее молодую девушку. Вот, она уже садится. Слышите свисток?