В этом «Судебном обвинении», перепечатанном на длинных синюшных страницах, рассказывалась история убийства Жени Голова – примерно так, как уже знал ее Яков, но ран теперь было сорок пять почему-то, «три группы по тринадцать, плюс еще две группы по три». Были раны, сообщалось в бумаге, на груди у мальчика, на горле, на лице и на голове – «возле ушей»; и вскрытие, предпринятое профессором М. Загребом с медицинского факультета Киевского университета, показало, что все эти раны были нанесены мальчику, пока сердце его еще билось. «Раны же в шейную аорту были нанесены тогда, когда сердце совсем ослабело».
В тот день, когда тело мальчика нашли в пещере, мать его, услышав это известие, лишилась чувств. Это упоминалось в полицейских отчетах. Затем следовали подробности, которые сначала Яков пробежал глазами, но потом вернулся к ним и прочитал медленно. Обморок Марфы Головой, говорилось в обвинении, «упоминается с особенной целью», ибо потом отмечалось, что она была спокойна на похоронах и не плакала, когда гроб ее сына опускали в могилу, хотя другие, «посторонние люди» горько рыдали, не в силах сдержать слез. Некоторые «доброжелательные свидетели», а «быть может, и не очень доброжелательные» были этим обеспокоены, и поползли «нелепые слухи», будто бы «эта достойнейшая женщина через посредство бывшего друга своего, ныне тяжелого инвалида, сама была замешана в убийстве собственного сына». По причине этих безосновательных слухов и в целях выяснения истины она была арестована и тщательно проверена полицией. Не однажды обыскали ее дом и не обнаружили «решительно ничего такого, что бы могло бросить на нее тень». И после нескольких дней внимательного расследования она была отпущена «с извинениями полицейских и других должностных лиц». Шеф полиции заключал, что слухи, о которых сказано выше, лишены основания, «весьма вероятно, это измышление врагов Марфы Головой, а возможно, и неких темных сил», ибо Марфа Голова была «примерной матерью, ничем не погрешившей против своего сына». «Подозрения такие суть низость». Ее сдержанное поведение на похоронах сына – «это поведение человека достойного, владеющего своими чувствами, как бы ни была тяжела его утрата». Ибо «не каждый, кто горюет, плачет», и «вина доказывается не выражением лица, но уликами». «Сколь много несчастная женщина претерпела до похорон сына, никто не спрашивал». Свидетели удостоверяют, что Марфа Голова была самой заботливой матерью и «тяжело работающей женщиной с безупречной репутацией, которой без всякого существенного вспомоществования приходилось воспитывать сына одной после того, как ее оставил умерший впоследствии безответственный отец ребенка». Далее заключалось, что попытки погубить ее репутацию – «дело неизвестных враждебных групп», стремящихся «скрыть вину одного из своих членов, истинного убийцы Жени Голова, мастерового Якова Бока».
– Вейз мир, – сказал Яков.
Подозрение падало на него с самого начала. Еще до похорон расползлись по городу слухи, что «истинный преступник, виновный в убийстве мальчика, исповедует иудейскую веру». Подозрение против Якова Бока «нашло себе подтверждение на предварительном следствии, коим установлено», что он: во-первых, будучи иудеем, прикрывался ложным именем и проживал в Лукьяновском, то есть округе, где особым указом запрещено проживать лицам иудейского вероисповедания, за исключением купцов первой гильдии и немногих заслуженных лиц свободных профессий. Во-вторых, назвавшись русским именем некоего Якова Ивановича Дологушева преследовал своими ухаживаниями Зинаиду Николаевну, дочь Николая Максимовича Лебедева, и даже пытался силой овладеть ею. «К счастью, она пресекла его низкие посягательства». В-третьих, Яков Бок подозревался другими работниками кирпичного завода, в особенности «проницательным десятником Прошко», в систематическом хищении средств, принадлежавших хозяину предприятия Николаю Максимовичу Лебедеву. В-четвертых, дворник Скобелев, десятник Прошко и «другие свидетели» неоднократно видели, как он гонялся за мальчиками во дворе завода возле печей. Там были Вася Шишковский, Андрей Хототов, ныне погибший Женя Голов, дети еще меньше, и все притом мальчики. И в-пятых, за Женей Головым однажды, поздно вечером, на кладбище, гонялся тот же Яков Бок, «сжимая в руке острый плотничий нож». Испуганный ребенок все рассказал своей матери. В жилище Бока над конюшней полиция обнаружила мешок с инструментами, содержавший «окровавленные шила и ножи». Несколько окровавленных тряпок были также найдены у него в помещении.
Мастер вздыхал и читал дальше.
«В довершение вышеозначенных улик, как свидетельствовала Марфа Голова, Женя ей жаловался, что Бок преследовал его своими сексуальными домогательствами и боялся, что мальчик на него донесет в полицию». «Женя, умный и сообразительный мальчик», выслеживал Бока «в некоторых случаях» и обнаружил, что тот «встречается с шайкой других иудеев, жуликов, взломщиков и прочих подонков общества в подвале синагоги». По свидетельству матери, ее сын грозился донести об этой преступной деятельности в полицию. Более того, Вася Шишковский и Женя Голов «по-мальчишески» злили Бока, бросаясь в него камнями и высмеивая его национальность, и он решил им отомстить. «Женя Голов, к великому своему несчастью, попал в грязные руки Бока, и великое счастье Васи Шишковского, что он избег этой страшной судьбы».
Он поспешно бежал глазами по той части, где он убивает мальчика. («Скобелев свидетельствует, что видел, как Бок нес в руках большой извивающийся мешок, формой похожий на человеческое тело, вверх по ступеням к себе в помещение. И там, по неоспоримым свидетельствам, мальчик подвергся пыткам и был потом убит Яковом Боком, возможно, с помощью одного или двух своих единоверцев».) «Будучи в тюрьме, – далее повествовала бумага, – вышеозначенный Яков Бок пытался повлиять на фальшивомонетчика Гронфейна, друга и единоверца, дабы тот подкупил Марфу Голову, с тем чтобы она не свидетельствовала против него. Денежную сумму, предназначавшуюся на это дело, предполагалось собрать по подписке в еврейской общине в черте оседлости. Другая сумма, в 40000 рублей, позже была предложена непосредственно Марфе Головой с тем, что она тайно покинет Россию через границу с Австро-Венгрией, но Марфа Голова с негодованием отказалась».
Последний абзац гласил: «Вследствие всего вышеозначенного, судебный следователь, прокурор и председатель Киевского губернского суда пришли к единому согласованному выводу, положенному в основу судебного обвинения от сего дня, что Яков Бок, иудейского вероисповедания, преднамеренно, с целью замучить и убить, заколол до смерти Евгения Голова, двенадцати лет, единственного и любимого сына Марфы Владимировны Головой, по вышеуказанным причинам, а именно – движимый необузданной жаждой отомстить невинному ребенку, который обнаружил его участие в преступной шайке. Однако при столь редкостной низости и жестокости преступления можно предполагать и наличие иных, привходящих мотивов. Лишь злодей с извращенной садистической психологией мог осуществить столь неестественный, чудовищный замысел и пойти на такое гнусное дело».
Обвинительный акт подписали Ефим Балык, судебный следователь; В.Г. Грубешов, прокурор; и П.Ф. Фурманов, председатель Верховного суда.
Дочитав до конца, Яков сжал руками гудящую, раскалывающуюся голову. У него разболелись глаза – будто из песка, из клея пришлось извлекать каждое слово, – но он все перечел снова, с растущим удивлением, сам себе не веря. Куда подевалось обвинение в ритуальном убийстве? Каждую страницу поднося к мелеющему свету, он тщился его отыскать. Такого обвинения не было. Все, что касалось ритуального убийства, хоть на него намекалось, к нему шло, под конец исчезало куда-то. И евреи стали иудеями. Почему? Единственная причина, до какой он мог додуматься, – ритуального убийства они не могут доказать. А если они не могут его доказать – что они могут доказать? Не эти же идиотские выдумки, смехотворные, пакостные, отчасти выдернутые прямо из сумасшедшего письма этой Марфы. Ничего они не могут доказать, он думал, вот почему они продержали меня в одиночке чуть не два года. Они знают, что мальчика убила мать со своим любовником. Но куда же деваться от этой тоски? С такими уликами, он думал, никогда они не повезут меня в суд. По слабости обвинения видно – доводить дело до суда они и не собираются.