Яков застонал.

– Вот я глаз с него и не спускал, а когда сам не мог следить, возчикам поручал.

– Это верно. – Сердюк, все еще пахнувший лошадью, кивнул, и Рихтер сказал – да.

– Я видел, как они молились в этих круглых своих шапчонках, и как мацу они пекли подсмотрел. А потом, как убили мальчика и нашли его в пещере в то утро, когда снег пошел – вдруг, помните, снег повалил в апреле, – вижу, этот вот и другой еврей, в круглой шапке, вниз по лестнице шасть – и поскорей со двора. Я сразу к нему наверх, след в след ступал, чтоб он не углядел, что я у него, значит, был, и вот тут и обнаружил мацы кусок, полмешка муки под кроватью, мешок с инструментом и тряпку кровавую, я вам уже говорил. Дьявол куда ни пойдет, везде он дерьмо свое оставит.

Потом он хотел конюшню спалить, чтоб улик, значит, не осталось, да увидел, что я за ним присматриваю. Встречаю его на дворе, а он весь аж побелел и глаз на меня поднять не смеет. Это как раз когда ребенка убили. А как похоронили, пошел я в полицию, ну и вскорости арестовали его. Мацу и прочее, я вам уже говорил, полиция забрала, но я взял Сердюка и вон Рихтера и пошли мы отдирать половицы – на некоторых темные пятна были, я хотел полиции показать. И вот тут мы и увидели, как старый еврей, борода седая, выскочил из конюшни, и сразу все как всполохнет, и вся конюшня сгорела, пяти минут не прошло, счастье еще, хоть каких лошадей спасли. Спасли мы шесть, а четыре сгорели. Будь это обыкновенный огонь, мы бы их всех десять спасли, а то ведь невесть что поднялось, как ветром вздули, и вой такой, будто люди в огне погибают. Нет, это они заклятия говорили из своей книги жидовской, Господом-Богом клянусь, а наверху, где вот этот жил, когда еще его не арестовали, такие пламя были, зеленые, масляные, я таких и не видывал, а потом желтые, а потом прямо черные, и чуть не вдвое быстрей горело, чем на конюшне, а там же сена полно. На конюшне огонь горел рыжий и красный, и он медленней был, почти что обыкновенный огонь, ну и мы шесть лошадей спасли из огня, а четыре у нас погибли.

Рихтер поклялся, что каждое слово правда, и Сердюк дважды перекрестился.

Отец Анастасий неловко обнял Марфу Голову, изможденную мать бедного мальчика, высокую, с жилистой шеей, с серыми глазами, красными и опухшими от слез, и она хотела поклониться, но почти без памяти рухнула ему на руки.

– Отпустите нам грехи наши, батюшка! – рыдала она.

– Это тебе нас надо простить, – в нос пропел священник, – все против тебя грешны, и те особенно, кто грешит против Господа-Бога нашего.

Он перекрестился порхающей, как птица, рукой, и некоторые из чиновных лиц тоже перекрестились.

Марфа Голова, когда сначала увидел ее Яков, стояла в ожидании судейских рядом с товаркой, повязанной толстым платком, но та при виде экипажей поскорей побежала по осевшим ступенькам двухэтажного деревянного дома под рифленой жестяной крышей. Дом смотрел прямо на высокую стену кладбища, а подальше виднелся кирпичный завод, и Бибиков остановился посмотреть на трубы, бездымные по случаю воскресного дня. Когда-то дом выкрасили белой краской, но теперь она вся облупилась и от непогод посерела. Голый, без всякой травы, палисадник, грязный после дождя, был обнесен некрашеным высоким забором, скрепленным со стороны улицы длинными поперечинами из потемнелых нетесаных досок. Экипажи и автомобиль, застрявшие перед домом на ухабистой грязной дороге, напоминали похоронный кортеж, только не видно было катафалка. Марфа, тридцати девяти лет, как сообщали газеты, со следами миловидности в лице, с тупо, тревожно бегающими глазами, уныло поджатым ртом и слабым подбородком, надела для такого случая блузу в темный цветочек, длинную зеленую юбку и узконосые двухцветные башмачки на пуговках. Возле увядшей шеи она приколола линялую брошь, на плечи накинула легкую косынку. Белая шляпка с веточкой ярких вишен вызывала любопытные взгляды. Когда мастера проводили во двор, Марфа разразилась рыданиями. Кто-то из приставов и жандарм поблизости ругали арестанта, тихо, но так, чтобы он слышал.

– Он самый и есть, – ахнула Марфа.

– И кто же это, по-вашему? – спросил Бибиков, нацепив пенсне в серебряной оправе и пристально ее разглядывая.

– Тот самый еврей, про которого мне Женя рассказывал, который гонялся за ним с длинным ножом.

– Заметьте опознание, – кинул Грубешов Ивану Семеновичу. Но у Ивана Семеновича не было с собой тетрадки, и он сказал одному из приставов, чтобы тот записал.

Замшелый зеленый колодец стоял посреди двора, и Бибиков туда заглянул, но ничего не увидел.

Он бросил в колодец камешек, и погодя был всплеск. Официальные лица переглянулись, но следователь отошел в сторону.

– Комната наверху, ваше благородие, – сказала Марфа прокурору. – Она маленькая, сами посмотрите, да и Женя маленький был для своих-то лет. Не в меня, сами видите, меня ростом Господь не обидел, это в подлого папашу своего, который нас бросил. – Она натянуто улыбалась.

Марфа всех пригласила в дом и поспешила наверх, чтобы показать важным гостям, где спал бедный мальчик. Они вытирали ноги о грязную тряпку при входе и перешептывающимися группками шли осматривать крохотную каморку между большой неопрятной спальней с никелированной широкой кроватью и закрытой дверью, за которой, объяснила Марфа, была кладовка.

– Зачем вдове комнат столько? А я там вещи складываю. Тетка померла, мебель мне отказала, а у меня и своей хватает.

Якову приказали вместе со всеми подняться осматривать комнату. Он не хотел идти, но знал, что, если откажется, его поволокут силой. Он поднимался медленно, звеня кандалами, которые в кровь растерли ему лодыжки, и трое конвойных жандармов, взведя пистолеты, поджидали на площадке. Марфа, отец Анастасий, Грубешов, Иван Семенович и полковник Бодянский были в коридоре, когда еврей бросил беглый взгляд в комнатку мальчика. За ним следили внимательно, Грубешов поджал губы. Мастер хотел посмотреть спокойно, с достоинством, но ничего у него не вышло. Ему казалось, что вот сейчас страшный зверь на него прыгнет из этой комнаты. Он в страхе разглядывал ободранные обои, незастланную коечку, серые, мятые простыни, ветхое одеяльце. Все эти вещи были незнакомы ему, но вдруг, со странной живостью, ему почудилось, что он уже видел их прежде. Просто ему вспомнилась та комнатка, в квартире печатника на Подоле. Вот что ему вспомнилось, но сразу же он испугался – вдруг они что-то такое подумают, мало ли что они могут подумать?

– Женичка, мой сыночек, задумывал священником стать, – громко шептала Марфа отцу Анастасию, утирая надушенным платочком красные глаза. – Верующий был, Бога почитал.

– Мне говорили, он готовился поступить в семинарию, – сказал священник. – Мне один монах говорил, что прекрасный был ребенок, просто, можно сказать, святой. Конечно, он имел уже свой духовный опыт. А еще мне говорили, что нравилось ему очень наше облачение и он надеялся однажды его надеть. И вдруг эта смерть – какая потеря для Господа!

Марфа горько рыдала. У Ивана Семеновича глаза затуманились, он отвернулся и вытер их рукавом. Якову хотелось плакать, но он не мог.

Потом отец Анастасий пошел вниз, а Бибиков поднялся по лестнице, протискиваясь мимо жандармов. Он бегло, рассеянно оглядел комнатку Жени, потом опустился на колени и, приподняв простыню, заглянул под кровать. Потрогал пол и рассматривал свои запачканные пальцы.

– Пол пыльный, это может так быть, – быстро сказала Марфа. – Но горшок я всегда выношу.

– Не важно, – брезгливо поморщился Грубешов. – Ну-с, и что вы обнаружили? – спросил он у Бибикова.

– Ничего.

Следователь быстро заглянул в Марфину спальню и остановился у другой, у закрытой двери, прислушался, но за ручку не взялся. И сразу пошел вниз. Марфа начала было торопливо застилать постель сына, но Грубешов сказал ей, что это не нужно.

– Да я мигом.

– Все оставьте как есть. Так нужно для полиции.

Хотя по-прежнему моросило, кое-кто из чиновников стоял во дворе. Остальные, в том числе арестант со своими конвойными, сошлись в душной, неубранной «зале», провонявшей стоялым пивом, куревом и капустой. По указанию Грубешова, Марфа открыла форточку и прошлась грязной тряпкой по стульям, но никто не садился. Яков боялся сесть. Марфа взялась за веник, хотела подмести, но прокурор этому воспротивился.