Следователь положил бумагу на стол, снял очки, потер глаза.

– Вы выслушали эти показания, – сказал он Якову, – Я читал и ваш вопросный лист, знаком с ответами. Но теперь попрошу вас высказаться по поводу показаний свидетеля Лебедева. Верны ли они по своей сути? Это не допрос, а полицейское дознание с целью установить правомочность обвинения.

Яков, волнуясь, поднялся.

– Пожалуйста, ваше благородие, я законов не знаю, и бывает, трудно там, где нужно, отвечать «да» и «нет». Может быть, вы мне позволите спросить совета у адвоката? Я бы и рублей наскреб, если бы полиция мне вернула мои деньги.

– «Да» и «нет» сами становятся на свои места, когда человек говорит правду. Что же до советов адвоката, то на данной стадии это представляется невозможным. По нашему закону сначала устанавливается обвинение. После предварительного дознания судебный следователь и прокурор консультируются, и если оба сходятся на том, что подозреваемый виновен, обвинение считается действительным и далее передается в окружной суд, где судьи либо подтверждают, либо опровергают его. Защита может начаться лишь после того, как составлен обвинительный акт и копия его вручена обвиняемому. После чего в течение недели с небольшим обвиняемый может найти себе защитника и поставить об этом в известность суд.

– Ваше благородие, – забеспокоился Яков, – а если человек не виновен в том, в чем его обвиняют? Что-то у меня голова идет кругом. То я думаю, что все ясно как день и преступление, о котором мы говорим, яйца выеденного не стоит, просто ошибка, можно сказать, а потом вы говорите такое, что меня в дрожь кидает. За мой малый грех – почему же надо обвинять меня в грехе страшном? Я назвался не своим именем, да, во почему из этого следует обвинительный акт?

– Мы установим в должном порядке, что из этого следует

Мастер тяжко вздохнул, сел, и скованные руки дрожали у него на коленях.

– Я просил вac ответить на показания свидетеля Лебедева.

– Уверяю вас, ваше благородие, у меня ничего плохого не было на уме. Что я сделал неправильного – Николай Максимович и сам признает, – я сделал нехотя, против моей воли. Дело было так, что я нашел его пьяного в снегу. Как вознаграждение он мне предложил работу, но я же его не просил. Мне бы отказаться, я и пробовал отказаться, но деньги уходят, мне за жилье платить надо и прочее. Работа мне была позарез нужна – у меня руки плачут, когда у них нет работы, – ну и принял я под конец это его предложение. Краской, обклейкой при первой моей работе он остался доволен, и еще он мне говорил, что я хорошо блюду его интересы на кирпичном заводе. Я вставал в половине четвертого каждое утро – присматривать, как грузят кирпичом телеги. И если бы он один раз мне это сказал – так ведь несколько раз говорил. Вы сами можете его спросить, ваше благородие.

– Хорошо, но вы назвались чужим именем? Русским именем? Это не был несчастный случай, как я понимаю? Это было намеренно?

Следователь решительно тряхнул головой. И это тот самый человек, который говорил, что любит Спинозу?

– Да, это была моя ошибка, я признаю, – сказал Яков. – Я сказал ему первое имя, какое пришло на язык. Не подумав, ваше благородие, вот так человек и попадает в беду. Один неверный шаг всего – и запутываешься. Дологушев – это такой кривой мужик недалеко от нашего местечка, он забивает свиней. Но ведь я не хотел жить в заводе, и как не хотел! До того дошло, что сна лишился от беспокойства. Николай Максимович сам упоминает, что я испугался, когда он предложил мне жить над конюшней. Я спросил, можно я лучше буду жить на Подоле и ходить на работу, а он сказал – нет, пусть я прямо в заводе живу. И он ошибается, не спрашивал он у меня бумаг. Может, ему так кажется, но он не спрашивал. На него нападает тоска, иногда мысли путаются. Клянусь, он ни разу не спрашивал. Спросил бы, так сразу все бы и кончилось. Я понял бы, что дело не выгорело, и ушел бы. И избавился бы от всего этого несчастья.

– Но вы, однако, жили в Лукьяновском, хотя сознавали, что нарушаете при этом закон?

– Да, я и сам уже говорил, ваше благородие, но я не хотел потерять работу. Я надеялся на лучшую жизнь. – Голос у него жалобно дрогнул, но, увидев сжатые губы и строгий взгляд следователя, Яков осекся и стал разглядывать свои руки.

– В вопросном листе, – сказал Бибиков, нацепляя очки и сверяясь с другой бумагой, – вы указали, что вы еврей «по рождению и национальности». Справедливо ли я усматриваю здесь особую оговорку, и если да, то каков ее смысл?

Мастер минуту сидел молча, потом поднял сконфуженный взгляд.

– Что я имел в виду, так то, что я человек нерелигиозный. В молодости я верил, а потом потерял веру. По-моему, я это упоминал в разговоре с вами вчера вечером, но может, и не упоминал. Только я это имел в виду.

– Как это случилось? Я говорю о вашей утрате веры.

– Думаю, тут не одна причина, хоть всех я и не упомню. Жизнь так поворачивалась, что мне много о чем приходилось думать. Одна мысль рождает другую. Дайте мне одну мысль – и через минуту ее уже будет толкать вторая. А еще я немного читал, я вам говорил, ваше благородие, и понабрался кой-чего, о чем раньше и не догадывался. Так как-то, все, вместе взятое.

Следователь весь подался вперед на своем кресле.

– А не были вы, случаем, крещены? Весьма бы пришлось кстати.

– О нет, ваше благородие, не было ничего такого. Я хочу сказать, я свободномыслящий.

– Так, понимаю, хотя, чтобы стать свободномыслящим, надо научиться мыслить.

– Уж я стараюсь, – сказал Яков.

– Кто такой, во-вашему, свободомыслящий?

– Человек, который сам решает, хочет ли он верить в религию. Ну еще, наверное, можно сказать – агностик. Кто-то верит, кто-то нет.

– И вы полагаете, вам прибавляет чести, что вы неверующий?

Б-г ты мой, что я такое сказал? – думал мастер. Надо быть тише воды, ниже травы, не то сам себе вырою могилу и меня в нее положат.

Он заговорил торопясь:

– Вы сами сказали, ваше благородие, «да» и «нет» попадают на свое место, когда говоришь правду. Я говорю правду.

– Не будем без нужды усложнять эти материи. – Бибиков отпил из стакана. – Вы по закону еврей. Таковым считает вас правительство Российской Империи, как бы вы ни запутывали свой ответ. Таковым вы значитесь в вашем паспорте. Наши законы относительно евреев к вам применимы. Однако если вы стыдитесь своего народа, почему бы вам официально не отказаться от своего вероисповедания?

– Я не стыжусь, ваше благородие. Может быть, мне не всегда нравится то, что я вижу, – еврей, как говорится, еврею рознь, – но если бы я кого и стыдился, то, уж наверно, себя самого. – Он сказал это и покраснел.

Бибиков слушал с интересом. Заглянул в свои записи, поднял взгляд и прищурился, Иван Семенович, помощник, который ловил каждое слово и, как зеркало, отражал каждое движение следовательского лица, заглянул в записи со своего места и весь вытянулся вперед.

– Только совершенную правду, пожалуйста, – строго сказал следователь. – Являетесь ли вы революционером, в теории или на практике?

Яков слышал, как бухает у него сердце.

– Об этом упоминается где-то в ваших бумагах, ваше благородие?

– Благоволите ответить на мой вопрос.

– Нет. Б-же упаси. Я и не понимаю такого. Это не в моей природе. Что-что, а я человек мирный. «Яков, – я всегда себе говорил, – в жизни столько жестокости, если у тебя хватает ума, держись от нее подальше». Нет, это не для меня, ваше благородие.

– Социалист или член социалистической партий?

Мастер запнулся.

– Нет.

– Вы уверены?

– Даю честное слово.

– Сионист

– Нет.

– Принадлежите ли вы к какой бы то ни было политической партии? В том числе и к еврейской?

– Ни к одной, ваше благородие.

– Очень хорошо. Вы отметили ответы, Иван Семенович?

– Каждое слово, не извольте беспокоиться. Все у меня записано, – сказал прыщавый помощник.

– Хорошо, – сказал Бибиков, рассеянно теребя бороду. – А теперь я хотел бы вас расспросить еще по другому пункту. Подождите, бумагу вот только отыщу.