В итоге в свои объятия нас принимает музыка. Сильный, красивый голос — единственное, в чем я находила утешение. Прожитые годы, спрессованные в звук. Каждое воскресенье я стала слушать радио, а все деньги, которыми правительство пыталось заглушить мою скорбь, тратила на билеты в Метрополитэн-опера. В моей комнате словно поселилось множество голосов. Музыка лилась из окон по всему Бронксу. Порой я так громко включала проигрыватель, что соседи жаловалась. Тогда я купила наушники. Огромные, на полголовы. В зеркало старалась не смотреть, но музыка служила мне лекарством, заглушала боль.

Тем вечером тоже — я сидела в гостиной у Клэр, и музыка омывала меня; это не была опера, мы слушали рояль, и такое удовольствие было мне в диковинку, поразительно.

Мы прослушали три или четыре пластинки. В конце дня или в начале вечера, не скажу точно, я открыла глаза, а Клэр укутывает мне колени легким покрывалом. Она снова уселась на белых подушках дивана, поднесла к губам стакан.

— Знаешь, чего бы мне сейчас хотелось? — спросила Клэр.

— Чего?

— Я бы с удовольствием выкурила сигарету, вот прямо здесь, в комнате.

Она зашарила по столу, отыскивая пачку.

— Муж терпеть не может, когда я курю дома.

Клэр вытащила сигарету. Вставила в рот не тем концом, и мне показалось, сейчас она так ее и прикурит, но она рассмеялась и перевернула ее. Спички, оказалось, намокли и не хотели загораться.

Оторвавшись от спинки дивана, я поискала и нашла другую картонку спичек. Клэр коснулась моей руки.

— Кажется, я слегка захмелела, — сказала она, но голос ее был ясен.

Тогда, в ту самую секунду, у меня возникло страшное чувство — что она может наклониться ко мне и попытаться поцеловать или сделать еще что-нибудь не менее дикое, из тех вещей, о которых иногда читаешь в журналах. Все мы, бывает, теряем контроль. Внутри опустело, по телу словно пробежал холодный ветерок, но ничего такого не случилось. Клэр просто откинулась назад и выпустила струйку дыма в потолок, и нас обеих вновь затопило музыкой.

Чуть погодя она накрыла стол на три персоны и разогрела рагу из курицы. Несколько раз прозвонил телефон, но она не сразу сняла трубку. «Наверное, муж немного задержится», — сказала она.

После пятого звонка она ответила. До меня донесся мужской голос, но слов было не разобрать. Клэр прижала трубку к себе, и я слышала, как она шепчет: Дорогой, и Солли,и Люблю тебя,но разговор был коротким и резким, словно она одна говорила, и у меня даже возникло странное ощущение, что человек на другом конце линии молчал.

— Он в своем любимом ресторане, — сказала Клэр, — отмечает удачное слушание с окружным прокурором.

Меня это нисколько не расстроило, я вовсе не хотела, чтобы этот строгий мужчина сошел сейчас со стены и попытался подружиться со мной, но в глазах у Клэр появилось далекое, отстраненное выражение, словно ей было нужно, чтобы ее спросили о муже, и поэтому я так и сделала. Она пустилась в долгий рассказ о бульваре, по которому решила прогуляться, и о юноше в белых брюках, который шагнул навстречу, как он дружил с каким-то известным поэтом, как на выходных они вместе ездили в Мистик, в маленький ресторанчик, где он пробовал разные сорта мартини; она все говорила и говорила, устремив взгляд к входной двери, дожидаясь его возвращения.

И тогда меня посетила мысль: как это все, должно быть, странно, увидь нас кто-то со стороны, — то, как мы сидим за неспешной беседой, а за окнами медленно гаснет свет.

Не могу вспомнить, как меня угораздило наткнуться на то маленькое объявление на последней странице «Виллидж войс». Я ведь не питала к этой газете каких-то особых чувств, но однажды она просто попалась мне на глаза, как оно бывает, там-то я и углядела объявление Марши; как ни странно, это Марша дала то объявление, подумать только. Я уселась написать ей письмо за маленький столик на кухне и сочинила пятьдесят или шестьдесят вариантов. Все объясняла и объясняла о своих мальчиках, бог знает сколько раз, писала о том, что я цветная, живу в плохом месте, но стараюсь держать дом в чистоте и порядке, что у меня было трое сыновей, и что я дважды была замужем, и что на самом деле мне хочется вернуться назад в Миссури, но пока не могу найти ни повода, ни мужества, как я была бы рада встретиться с другими людьми, на чью долю выпало то же, что и мне, какая это была бы честь для меня. Всякий раз я рвала письма в клочья. Они попросту никуда не годились. И в итоге написала только: Здравствуйте. Меня зовут Глория, и я тоже хочу встретиться.

Наверное, было уже где-то десять часов, когда муж Клэр распахнул дверь нетвердой рукой. И прямо вот так и крикнул из коридора: «Милая, я дома!»

В гостиной он замер и округлил глаза; можно подумать, ошибся дверью на лестнице. Захлопал по карманам, точно ожидая наткнуться на другую связку ключей.

— Что-то случилось? — спросил он у Клэр.

Он был очень похож на собственный портрет, только чуть постарше и без рамы. Галстук немного сбит на сторону, но рубашка застегнута до самого подбородка. Блестит большая лысина. В руке — кожаный портфель с серебряной пряжкой. Клэр представила меня, и ее муж, собравшись, прошел через комнату пожать мне руку. Слабое дуновение винных паров. «Рад знакомству», — сказал он, явно недоумевая, с чего бы ему радоваться, но сказал все равно, просто из вежливости. Теплая, пухлая рука. Поставил портфель к ножке стола и насупил брови, завидев пепельницу.

— У вас что, девичник? — спросил он.

Клэр поцеловала мужа высоко в щеку, у краешка глаза, и ослабила узел на его галстуке.

— Ко мне приходили подруги.

Он поднял опустевшую бутылку из-под джина, поднес ее к свету.

— Давай, посиди с нами, — позвала Клэр.

— Лучше я побегу приму душ, дорогая.

— Присоединяйся, посидим вместе.

— Я с ног валюсь, — сказал он, — но такое вам расскажу!

— Правда?

— Вы только послушайте.

Он расстегивал пуговицы на рубашке, и на миг мне показалось, что он снимет ее прямо здесь, на моих глазах, останется стоять в центре комнаты, как диковинная белая рыбина.

— Один малый прошел по канату, — сказал он, — у Всемирного торгового.

— Мы уже слышали.

— Вы слышали?

— Ну да, все уже знают. Весь мир только об этом и судачит.

— Ему предъявили обвинение, я вел слушание.

— Правда?

— И вынес ему идеальный приговор.

— Его арестовали?

— Сначала в душ. Да, разумеется. Потом все расскажу.

— Сол! — сказала Клэр, цепляясь за его рукав.

— Вернусь через минуту и все расскажу.

— Соломон!

Он бросил на меня взгляд.

— Дай привести себя в порядок, — сказал он.

— Нет, расскажи нам, прямо сейчас, — вскочила с дивана Клэр. — Ну пожалуйста.

Еще один быстрый взгляд в мою сторону. Я видела, что он стеснен моим присутствием, ему неловко из-за того, что я сижу здесь, считает меня какой-то служанкой, домработницей или свидетельницей Иеговы, которую жена зачем-то впустила в дом, нарушив заведенный порядок, испортив праздник, который он собирался себе устроить. Расстегнул еще одну пуговицу на рубашке. Словно открывал дверь на своей груди, пытаясь выставить меня вон.

— Окружной прокурор надеялся, что газетчики не подведут, — сказал он. — Все в городе говорят об этом парне. То есть нам нельзя было просто упечь его в тюрьму или как-то. К тому же Портовое управление рассчитывало привлечь внимание, заполнить башни людьми. Они ведь наполовину пусты. Любая пресса была бы как нельзя кстати. Но нам нужно было провести слушание, предъявить обвинение, понимаешь? Придумать что-то необыкновенное.

— Да, — сказала Клэр.

— В общем, он признал себя виновным, и я присудил штраф: по пенни за этаж.

— Ясно.

— Пенни за этаж, Клэр. Я оштрафовал его на доллар десять центов. Сто десять этажей! Ты поняла? Окружной прокурор был в экстазе. Погоди, сама прочтешь. В завтрашнем выпуске «Нью-Йорк таймс».