Наконец мать достигла стойки. И терпеливо ждала, чтобы буфетчица обратила на нее внимание. Однако едва та приближалась, какой-нибудь рослый раскрасневшийся мужчина притискивался к ней сзади, протягивал поверх ее плеч громадные красные кулаки с пивными кружками и стаканами, принимался перечислять длинный, запутанный перечень напитков; и буфетчице приходилось метаться туда-сюда. Это повторялось несколько раз, но мать все стояла у стойки, маленькая рядом с этими громадными пьянчугами, и в конце концов безраздельно завладела вниманием дружелюбной молодой женщины, та спросила:

— Чего калить, дорогуша?

— Я ищу мужа, — ответила мать.

Стоявший рядом мужчина насмешливо фыркнул, повторил ее слова, и от его дружков последовал ряд громких комментариев.

— Кто твой муж, дорогуша? — не без сочувствия спросила измотанная буфетчица, повысив голос, чтобы мать расслышала ее в том гаме.

— Хорес Клег.

— Кто-кто?

— Хорес Клег, — повторила мать.

— Хорес! — заорал стоявший рядом мужчина. — Тебя ловят!

— Он здесь? — спросила мать, поворачиваясь к нему.

— Если у него котелок варит, то нет, — ответил мужчина, и все громко захохотали.

— Хорес Клег? — переспросила буфетчица. — Не знаю его, дорогуша. Он что, завсегдатай?

— Нет, — сказала мать. — Во всяком случае, не думаю.

— Извини, дорогуша, — сказала буфетчица. — Налить чего-нибудь?

— Нет, благодарю вас, — ответила мать, отвернулась от стойки, протиснулась обратно к двери и вновь оказалась в тумане.

Мать прошла по виадуку и стояла на шедшей вдоль участков дорожке, глядя на отцовский сарай. Позади него земля круто понижалась, и щипцовая крыша четко виднелась на фоне легкого тумана и ночного небосвода, где луна казалась больше похожей на ком, чем на шар, словно огромная картофелина. Из-за краев двери брезжил тусклый, мерцающий свет, поэтому мать понимала, что отец там; на дорожке ее удерживали странные, приглушенные звуки, несшиеся из сарая; он явно был не один.

Через несколько минут они прекратились, и продрогшая мать решила, что вполне можно подойти и постучать в дверь. Но по-прежнему не двигалась, по-прежнему стояла у калитки, крепко сжимая сумочку. С улиц за участками доносился тоскливый лай собаки, а с реки туманные горны; потом вдруг за спиной матери пропыхтел шедший в город товарный поезд, и это подтолкнуло ее. С немалым усилием и с немалой смелостью мать открыла калитку и быстро пошла по тропке к двери.

В детстве меня мучили кошмары; и в ту ночь мне привиделся канал газового завода. В спящем разуме бушевал неистовый шторм: вода была чернее, чем обычно, яростно пенилась, стрелы молний с треском вспыхивали прямо над головой, между клубами густых низких туч, черных, курившихся по краям. Я стоял близко к краю канала, из воды всплыл скелет и поднялся на гребне волны, в его грудной клетке сидело, сжатое ребрами, какое-то лоснящееся, похожее на тюленя существо. Усатая морда этой жуткой, черной, грузной твари высовывалась наружу, она обнажила крошечные белые зубы и жалобно на меня заблеяла; поднявшись так высоко, что я почти мог ее коснуться, она погрузилась вновь с жутким блеянием, и я увидел, что канал по обе стороны от меня извергает отвратительных существ: громадную серую рыбу, бьющуюся в напоминавшей ножны сетке, конец ее был плотно заплетен поверх глаз и челюстей, словно носок чулка; сапог из крошечных белых косточек; других усатых, похожих на тюленей тварей, многие из них бились в обрывках сетей, и несколько человеческих лиц, они с блеянием поднимались на черных волнах и погружались снова. С каждой волной из глубин поднималась какая-то новая мерзость, и я с предельной уверенностью и предельным ужасом сознавал, что не устою на берегу канала и упаду к этим блеющим мерзостям. Потом вдруг мне привиделся отец в рубашке и плоской кепке, роющий яму посреди картофельной делянки. Там было туманно, но не настолько, чтобы скрыть рябой, шишковатый ком луны. В двери сарая я увидел Хилду, она в наброшенной на плечи поношенной шубе курила, прислонясь к косяку, свеча в сарае отбрасывала из-за нее тусклый свет. Несколько минут спустя отец опустился на колени и с величайшей осторожностью достал из земли картофельную плеть, держа одной рукой ботву, другой — корневище с тонкими проростками. Положил ее сбоку — до чего жутко было видеть, как нежно он обращается с плетью! И продолжал копать, ряд плетей возле ямы становился все длиннее; Хилда скрылась в сарае, потом вышла с бутылкой портвейна и чашкой. С реки доносились туманные горны. Затем я увидел отца по плечи в яме, потного, несмотря на холодный туман. Он бросил наверх лопату и не без труда вылез. Земля осыпалась под его пальцами, и отец несколько раз соскальзывал вниз. Хилда подошла и, сжимая у плеч наброшенную шубу, заглянула в яму. Едва видимые черви, поблескивая в лунном свете, выбирались из ее отвесных стен. Теперь отец выходит из сарая, в руках у него узел, частично обернутый окровавленным мешком. Это мертвое тело, голова завернута в мешковину, обвязанную вокруг шеи веревкой. Он кладет его на край ямы, поднимается с колен и смотрит на Хилду, стоящую среди выкопанных картофельных плетей. Она крепко натягивает наброшенную на плечи шубу. Отец толкает тело ногой, и око валится в могилу, падает на спину, одна рука оказывается под ней, другая неуклюже заброшена на обвязанную мешковиной голову, словно у тряпичной куклы. Хилда подходит к краю ямы и ногой сбрасывает туда немного рыхлой земли; потом вздрагивает и возвращается в сарай. Отец берет лопату и принимается закапывать яму; с величайшей осторожностью кладет на место картофельные плети.

Я с воплем проснулся, выскочил из постели и бросился через лестничную площадку в комнату родителей, но кровать была пуста, поэтому побежал вниз по лестнице и по узкому темному коридору к кухне.

Я открыл дверь. Отец сидел за столом с женщиной, которую я видел впервые.

— В чем дело? — спросил он. — Что это с тобой? — Поднялся, вывел меня в коридор и затворил дверь. — Поднимайся обратно, — сказал, ведя меня по коридору, — ложись снова в постель.

— Где мама? — спросил я, тщетно упираясь.

— Давай, сынок, обратно в постель.

— Где мама? — закричал я. — Не хочу в постель, мне привиделся страшный сон!

— Хватит, — сказал отец, подталкивая меня.

— Где мама?

— Не серди меня, Деннис! Твоя мама в кухне.

— Это не она!

—  Наверх! — прошипел он.

— Мне больно! — Отец чересчур крепко стиснул мои запястья, вталкивая меня на лестницу, зубы его были оскалены. — Больно, — простонал я, и он меня выпустил, а сам прислонился к стене у нижней ступеньки.

— Иди ложись в постель, — спокойно сказал отец, весь его гнев неожиданно улетучился. — Свет можешь не гасить. Я потом поднимусь к тебе.

Я тоже успокоился. И стал подниматься. На середине пролета остановился и оглянулся.

— Кто эта женщина?

Отец поглядел на меня, снял очки и протер глаза большим и указательным пальцами.

— Какая?

— Та, что в кухне.

— Деннис, не серди меня. Живо поднимайся.

Когда я поднялся, отец вернулся в кухню и закрыл за собой дверь.

Лишь незадолго до Рождества я окончательно уразумел, что матери нет в живых. Но все равно события последующих часов были мне ясны, и не только те, что я видел, но и которые было потом так мучительно воссоздавать в Канаде. Хорес с Хилдой шли домой молча, на узких, пустых, туманных улицах она привалилась к нему, и он впервые получил возможность поддерживать ее, обнимая за плечи, и ощущать ее массу. Совершив убийство, он был невозмутим и спокоен, даже весел, однако эти чувства объяснялись больше ошеломленным шоковым состоянием, чем сознанием освобождения; отец зря надеялся, что его не будет терзать чувство вины, и долго ждать себя оно не заставило.

Остаток ночи Хилда проспала с ним на Китченер-стрит. Блузку и юбку она повесила в шкаф к одежде матери, потом бросила белье на стул и улеглась в постель. Отец хотел сношения, но она не допустила никакого контакта. Рано утром я тихонько вошел в ту комнату и встал у кровати, глядя на выпуклость их тел под одеялом, где должна была находиться мать, и на подушку, где лежали спутанные желтые волосы с черными корнями. Сквозь шторы просачивался серый тусклый свет, в комнате пахло перегаром. Отец внезапно проснулся. Первым его впечатлением был я, тихо стоявший возле кровати, вторым — отвратительный вкус слизи во рту. Тут ему вспомнилась ночь, он повернулся и бросил взгляд на лежавшую рядом Хилду. Потом снова посмотрел на меня, и я увидел, что его внезапно охватил сильный страх и ему хочется выпить; но в доме никогда не бывало спиртного (по настоянию матери), кроме нечастых бутылок пива. Ему захотелось обратиться за утешением к Хилде, но она, видимо, ассоциировалась с событиями прошлой ночи, с чувством ужаса и вины. Наконец он вспомнил о маленькой бутылке виски, которую купил к прошлому Рождеству да так и не выпил. Я уже вернулся в свою комнату, когда он поднялся, надел жилет, брюки и спустился в уборную. Возвратясь через несколько минут, зашел в кухню, потом в гостиную, где обнаружил виски в шкафу. И уселся с бутылкой в полумраке того необычного субботнего утра, не в последнюю очередь необычным было то, что отец находился там; раньше я ни разу не видел, чтобы он сидел в гостиной один. Гостиная предназначалась для компаний, а они собирались у нас очень редко — общительностью мои родители не отличались.