Но даже если бы он все это преодолел, оставалась еще Галина и дети. Пусть его почти не распаляла уже по ночам ее родная и пресная плоть, пусть любой пустяковый разговор с неизбежностью перерождался в унылую безысходную ссору, пусть она пренебрежительно относилась к его творчеству, пусть она обзывала его “сморчком”, но решиться на такую продуманную подлость… Нет, нет, нет. Прощай, милая “эм”.
Верещагин глубоко вздохнул, словно собирался нырнуть в воду, взял письмо со стола и разорвал его пополам, сложил половинки и разорвал еще раз, опять сложил… И с каждым разом все труднее поддавалось письмо уничтожению, еще можно было сложить его и склеить, хотя бы для забавы, чтобы небрежно показать и похвастаться перед Мишкой Чиркиным, но он добросовестно довел дело до конца и высыпал клочки в мусорное ведро.
Пудели, внимательно следившие за его манипуляциями, тотчас сунули носы в ведро, думая, должно быть, что хозяин по тупости выкинул туда шкурки от сардельки. Верещагин открыл холодильник, вытащил остаток вареной колбасы, поколебался, но разломил на две части и кинул псам. Налил в два блюдечка молока котам. Котов он любил больше. За независимый характер и отсутствие подобострастия перед человеком. Поставил чайник на плиту и зажег конфорку. Снова присел на стул. Теперь, когда он избавился от искушения, успокоившееся на минуту сердце его снова затревожилось. Он понял вдруг, что в какие бы мелкие куски ни изорвал письма, его нельзя уничтожить окончательно и навсегда. Он просто механическим движением пальцев на миг успокоил взбунтовавшуюся совесть, но зато теперь, когда улики больше не существовало, можно было свободно помечтать о таинственной и милой незнакомке. Ну, здравствуй, “сексапильная” “эм”!..
Где-то в глубине квартиры зазвонил будильник. Это у дочки, у Светки, определил Верещагин. Он взглянул на стенные конторские часы, которые когда-то купил за бутылку водки у случайного прохожего возле проходной обогатительного комбината. Восемь часов утра, сейчас встанут дети и будут собираться в школу. Будильник звонил и звонил, и Верещагин поднялся уже, чтобы пойти и разбудить дочь, но в это мгновение нудный звон оборвался. Слышно было, как по коридору простучали шлепанцы на деревянных подошвах, — дочка шла поднимать брата. Эти громыхающие шлепанцы всех выводили из себя, особенно — живущую этажом ниже тихую семью соседей-чеченцев, но Светка упрямо днем и ночью ходила только в них. Это упрямство было непонятно Верещагину.
— Привет, пап! — сказала Светка, распахнув дверь в кухню. — Опять накурил тут. Сколько тебе повторять можно, всегда одно и то же…
— А ты стучишь деревяшками своими… Соседей будишь.
— Хочу и стучу, тебе-то что? А на всех соседей мне начхать, не нравится, пусть убираются…
— Ну-ну… Ты тут геноцид не разводи… Ваську разбудила?
— Как же, разбудишь его, хомяка… А-а, нет, встал уже. — Света прислушалась. — Я его, пап, когда-нибудь точно прибью. Вчера с Ленкой Буровой на дискотеку с пацанами пошли, и он поперся. Мелкий, а прется. Казалось бы, мелкий, так сиди дома, ешь сало… Нет, ему нужно переться, назло мне… Ладно, чайник выключи потом… Пойду зубы почищу.
Деревяшки простучали по кафельному полу ванной и тотчас оттуда послышался шум яростной схватки и раздался истошный вопль Светки:
— Ты, гадина, опять мою щетку для волос украл! Вот же наглая рожа!..
— Да подавись ты! Нужна мне твоя щетка, скотина! — так же злобно крикнул в ответ Васька. — Причесаться не даст…
— Ты мне пять долларов верни сперва, а потом причесывай свои сальные патлы… Подвинься!
— Верну я тебе твои вонючие пять долларов. Сама подвинься, я первый вошел.
— Ты верни сперва… Нет, это ты подвинься!
— Верну, надоела ты мне, лошадь!.. — Васька выскочил из ванной, вытирая лицо полотенцем. — Привет, пап! Я ее точно когда-нибудь урою. Она меня доведет…
— Сынок, ты все-таки мужик, уступи, не связывайся… Как же ты с женой будешь жить? Ты лучше отойди, перетерпи… Отойди. Знаешь, поговорка есть: “Волк собаки не боится, только лая не любит.” Так и с женщинами. Чайник кипит, выключи …
В кухню вошла Галина в наброшенном на плечи оранжевом банном халате. На плече зияла прореха, сквозь которую просвечивала ночная рубашка, рукав халата был надорван по шву.
— Ну, что вы тут опять сцепились? — проворчала она, открывая холодильник. — Пошли к черту! — брыкнула ногой, отгоняя от себя двух котов и двух собак, тесным алчущим стадом столпившихся вокруг нее. — Дня нет, чтобы они не поругались. Так-так-так, где же у меня блинчики вчерашние? Ага, вот… Светка, погрей. Каждому по три… Папе оставьте. Ты опять, Верещагин, весь мой кофе вчера выпил. Я намелю, а он возьмет и выпьет. И вообще, я на большую чашку три ложки кладу, а он пять. Так никакого кофе не напасешься…
— Я редко пью, — сказал Верещагин. — Я вообще могу не пить…
— Сделай одолжение, — Галина с кастрюлькой собачьей еды подошла к столу. — Хотя если бы ты так насчет спиртного… Что это за письмо?
— Да-а… Так, пустяки, — смешавшись, пробормотал Верещагин и потянулся к беспечно позабытому им на столе конверту. — Это казенное… Из худфонда. На собрание зовут.
— Когда собрание? — Галина быстро перехватила конверт и сунула внутрь пальцы. — Пустой?
— Я порвал, — сказал Верещагин. — Солить мне, что ли, эти письма? Порвал и выбросил.
Галина внимательно поглядела на него и молча стала раскладывать еду по собачьим мискам. Верещагин демонстративно разорвал конверт на четыре части и выбросил в ведро.
— Пойду, сосну часок, — сказал он, вставая. — Потом позавтракаю. Ты детей проводи…
Он неумело зевнул и потянулся.
— Верещагин, — тихо и со значением сказала Галя, когда он был уже на пороге. — Казенные письма с приглашением на собрание, насколько я могу судить, в наше время не пишут от руки. Их размножают на ксероксе и рассылают адресатам…
— Если ты думаешь, что это письмо от любовницы, — так же ровно отозвался Верещагин, — то могу тебе тоже заметить, что подобные сердечные послания не рвут и не выбрасывают, а перекладывают засохшими фиалками и хранят в заветных шкатулках… Можешь собрать клочки и склеить, — добавил он, больше всего опасаясь того, что жена именно так и поступит.
— Ладно, я просто так сказала, а ты уже заводишься. Вынеси, кстати, ведро…
Верещагин, с бьющимся сердцем и равнодушной миной на лице, вернулся, подхватил ведро с уликами, вынес на лестничную площадку и вытряхнул в мусоропровод.
Вечером жена, взяв зачем-то паспорта, ушла.
— Куда? — спросил Верещагин.
— По делам, — сухо ответила Галина. — В ЖЭК. Через два часа буду.
Верещагин послонялся из угла в угол, а затем присел к письменному столу. Достал лист бумаги и авторучку.
“Милая, загадочная М.
Скажу вам откровенно: мне приятно было получить ваше доброе письмо. Не знаю почему, но, прочтя его, мне стало как-то очень печально на сердце. Я вдруг замечтался, задумался, однако в итоге понял с самой жестокой очевидностью, что никаких перемен в моей жизни больше быть не может. Время мое прошло. Я, конечно, имею в виду физическую, бытовую сторону этой жизни. Что касается творчества, то и здесь все очень и очень неопределенно. Тут тоже время мое течет сквозь пальцы, и порой меня охватывает настоящая паника от того, что я не сделал ничего сколь-нибудь значимого, и дни мои проходят впустую, хотя все равно в глубине души живет уверенность, быть может, ложная, что самое главное впереди. Кроме того, если что-то делать, то делать надо самое главное. Написать последнюю книгу, написать последнюю картину. Единственную. Где-то я вычитал любопытное замечание о том, что если ты хочешь наверняка попасть в цель из лука, никогда не бери три стрелы, бери — одну.
Если говорить в двух словах о моем отношении к художественному творчеству, то сформулировать его можно приблизительно так: “Красота в искусстве — есть олицетворенное выражение любви. Безобразное — выражение страха и ненависти.” Вероятно, в этом смысле будет вернее всего понимать известное выражение Достоевского о том, что “Красота спасет мир”.