У Мики на двери висела табличка с черепом и костями, под ними надпись «Не входить!» Я заглянула в гостиную. В большом кресле сидела Ребекка, читала. Воспользовавшись тем, что она меня не видит, я внимательно ее рассмотрела. Вдоль щек мягко свисали аккуратно расчесанные волосы. Зеленая кофта, рыжевато-коричневая юбка. Мама вот так тихонечко не усидела бы. Даже когда она засыпала, мускулы лица время от времени подрагивали, и ступни. Мама была сама стремительность. Ребекка — само спокойствие.

Проскользнув внутрь, я села на диван и стала ждать, как отреагирует Ребекка.

Она опустила книжку на колени.

— Я бы съела еще торта. А ты?

Я ничего не ответила.

Ребекка отправилась на кухню и вернулась с двумя огромными кусками.

— Давай поедим на крылечке.

На улице уже совсем стемнело, но знойно парило по-прежнему. Мамы звали детей домой. Их голоса доносил ветер, шелестевший в дубовых кронах. В росших у дома банановых кустах дремотно постукивали редкие капли. Торт мы ели молча. Зато лягушки и ночная мошкара уже пробовали свои голоса. Мы покачивались в креслах, наблюдая за мигающими искорками светлячков.

Вышел Мика со свернутым в трубочку листом ватмана.

— С днем рождения, Садовая Башка.

Ребекка зажгла наружный свет.

Мика нарисовал для меня потрясающий подарок, звонкими и нежными красками. Посредине картины темный силуэт коня с развевающейся гривой и хвостом, конь летел по раздолью, по волшебному разноцветью.

— Мика! Какая красота! — Ребекка взъерошила пальцами его шевелюру. — До чего же ты у нас талантливый.

Братец мой улыбнулся и даже не подумал отодвинуться.

— Мика, спасибо, — сказала я. — Это самый классный твой рисунок.

Мы с Ребеккой качались, а Мика уселся на верхнюю ступеньку, прислонившись спиной к столбику. Далеко-далеко кто-то произнес мое имя, а может, показалось. Но почему-то сразу все опять сделалось обыкновенным и скучным. Продолжая раскачиваться, я представила, что за одной из дверок в моей душе томится мама, которую я заперла на ключ. В тот момент я так себе все это воображала.

ГЛАВА 18. Меня зовут Вирджиния Кейт Кэри

Я все ждала, когда же листья начнут желтеть, краснеть, золотиться, осень ведь, но в Луизиане почти все неодолимо зеленело. Тут и снега не бывает, сказал Мика, как в преисподней. Еще он сказал, что все боятся урагана «Бетси». Мы, сказал, поимели тут ветрюгу и ливни, когда она завывала у берега Миссисипи, но этим и обошлось. А вот по Новому Орлеану она шарахнула здорово.

Мою теперешнюю учительницу звали мисс Шерри Мелон. У нее были прозрачные голубые глаза и пышные каштановые волосы. Сильно хромая, она бродила по классу, громко постукивал грубый ортопедический ботинок с высоким черным каблуком. Над мисс постоянно подшучивали. Возможно, именно поэтому мне она нравилась. В школьной библиотеке я выискивала в энциклопедии все, что было написано о Западной Вирджинии, притворяясь перед собой, что это совершенно незнакомый мне штат.

И чего я только не вычитала. В 1926 году от грибковой инфекции там погибли почти все каштановые деревья, там родилась знаменитая писательница Перл Бак. Комик Дон Ноттс, сыгравший всеобщего любимца, помощника шерифа Барни Пятого, тоже родился у нас. Самая высокая точка — гора Спрус-Ноб. Самая низкая — на уровне реки Потомак. Я читала и о том, что уже знала, а теперь уже точно запоминала навсегда.

Наступил футбольный сезон, напротив нашего дома парковались машины, хотя он был довольно далеко от стадиона. Папа брал за стоянку по два доллара. Говорил, что это деньги на пополнение пивных запасов мистера Кэмпинелла. Некоторые приезжали просто покутить, они тоже пополняли «пивную корзину» Эми Кэмпинелл готовила порции, раскладывая джамбалайю на бумажные тарелки, к ней прилагался ломоть французского чесночного хлеба и кусочек масла. И как только болельщики эту джамбалайю не называли, и джумба-лги-ей, и джем-бах-лией. А я так просто звала ее мешаниной с рисом.

Мистер Кэмпинелл обожал, когда его величали Главой Семьи. Он был огромным, как горилла, обожал жареных цыплят с аппетитным соусом. Чтобы их сфотографировать, в смысле, Эми Кэмпинелл и Главу Семьи, мне пришлось отойти чуть ли не на середину улицы. Я их обожала даже больше кокосового торта.

Глава Семьи добавлял в рис кусочки колбасы, ветчины и курятины, все это тушилось в железной сковороде, огромной, как задница носорога. В левой руке мистер Кэмпинелл сжимал банку с пивом, а в правой держал громадную, с лодочное весло, лопатку, которой помешивал в сковородке.

— Иди к нам сюда, милая. Какая же ты худышка, на-ка поешь.

Мне очень нравилось, что меня называют худышкой.

Глава Семьи написал на газоне кремом для бритья «Тигры, вперьотт» и посыпал этот призыв кружочками конфетти и блестками.

— Вперь-отт, — прочла я, — а что значит это слово?

— Это значит «вперед», малышка. До сих пор не научилась говорить по-нашенски?

Получив полную тарелку, я вернулась домой и уселась на ступеньку. Выудила из риса несколько кусков колбасы, для бездомных псов, остальное съела сама. Вырядилась я тогда в старые бриджи Мики и сунула в карман шоколадные сигареты, которые иногда «курила».

Один лысый дядька в полосатой пижаме (под тигра), нетвердо стоявший на ногах, вручил мне банку пива:

— Держи, детка, угощаю кокой.

Его приятель отобрал у меня банку.

— Эй, ты, пьяный придурок! По-твоему, это кока? Разуй глаза!

Я сфотографировала обоих, пока они, пошатываясь, тащились по улице и орали «Йай-уи-и-и!» Мика сказал, что луизианские каджуны так переиначили нормальное «Йахууу».

Мимо брела компания вроде как бравых парней, они отрывались по полной: размахивали кулаками, отвешивали друг другу тумаки, истошно орали. Я небрежно вскинула голову и поднесла к губам шоколадную сигарету, надеясь, что выгляжу волнующе-загадочной, как мама.

Из дома вышел папа, с тщательно подбритыми тоненькими усиками, но волосы он не тронул, оставил длинными. Через руку была перекинута куртка, в левой папа держал термос.

— Моя юная принцесса, как только подадут экипаж, я отправлюсь на турнир, где наша команда жаждет одолеть Дракона! — Он отхлебнул из термоса. — Ах-х-х! Живительный эликсир.

Наклонившись, чмокнул меня в макушку. От него пахло чем-то незнакомым, приторно-сладким, я поморщилась.

— Сейчас нагрянет ватага диких студиозов. Впрочем, они уже тут!

Парень за рулем жал и жал на гудок, дурак какой-то. Машина была уже набита, и я не понимала, куда же сядет папа. Из окошка высунулась девица с жиденькими каштановыми патлами.

— Салют, ну что, едем?

— Шевели копытами, старичок! — крикнул кто-то из салона.

Сложив ладони рупором, папа тоже крикнул:

— Чтоб все быстренько нацепили рубашки! Но тебя, Джанет, это, само собой, не касается. — Он засмеялся и подмигнул мне. — Это я так, Букашка, ради хохмы.

Подкинул вверх термос, но поймать не смог. Термос покатился по полу веранды, папе пришлось за ним бежать. Подняв его, папа сказал:

— В общем, я уезжаю. Не забудь оставить свет включенным, ладно? «Свет, алча света, свет крадет у света». ^[19]

Он вприпрыжку сбежал с крыльца и нырнул в машину. Джанет взгромоздилась к папе на колени. Когда машина тронулась, папа крикнул:

— Поглядывай, как там Ребекка, ладно? Она что-то расклеилась.

В машине все кому не лень гудели и гудели, совсем чокнутые. Я рада была, когда они наконец, свернули за угол. И вспомнила, что папа никогда даже не замечал, если я не здоровалась с ним или не говорила «до свидания».

От обиды на папу меня вскоре отвлек шум у соседей. И вот что я увидела. Миссис Макгрендер, в тесно облегающем свитере и узенькой юбке, танцующим шагом приблизилась к мистеру Портье и бухнулась к нему на колени. Мистер зачем-то ее обнял, она рассмеялась и задрыгала ногами в туфлях на высоком каблуке. Одна туфля соскочила и взмыла в воздух, а приземлилась прямо в сковороду с джамбалайей.